Глава из новой книги Дмитрия Глуховского

Иллюстрация: Варужан Ганджумян

Стена в одном месте проваливалась вдруг, и открывалось пространство с далеким потолком; тут видно было, как все построено — вроде туннеля, но туннеля гигантского, который по высоте можно было поделить на три человеческих этажа. И с первого из этих этажей вверх шла широкая парадная лестница, устеленная красными половиками. Над лестницей висел шар — поразительный. Оклеенный зеркальными квадратиками. По шару лучом бил какой-то осветительный прибор, и рассыпались вокруг, отраженные, блики, похожие на зайчиков от лазерных прицелов. Шар вращался чинно, как будто был планетой, и зайчики плыли по стенам.

Сверху играла удалая и отчаянная музыка, там и смеялись. На всю стену над ступенями было развернуто огромное знамя — сочно-красное, расшитое золотом. Посреди — герб: Земной шар в витом обрамлении, а поверх его — скрещенные молот и серп. Тем, кто бывал на Красной линии, знакомый символ. И по нему тоже ползли веселые блики от зеркального шара.

У красных он?..

Зачем же красным его выхаживать?

Сон.

— Я буду вынуждена позвать охрану! — предупредила его врачица откуда-то сзади.

Артем поставил свой посох на первую ступень, поднялся к музыке поближе. Ноги были несильные, не до конца надутые. Подождал, потом вторую ступень одолел.

Что за место?

Медленно, прищуриваясь, брел вверх. Стала открываться глазам арка; в ней виделись белый потолок, и яркий свет, словно дневной.

И вот — выплыл из-за ступеней — зал…

Огромный зал. Круглый свод иссиня-белый, сам будто светящийся, с потолка люстры, как стекольный взрыв, пол — мягкий, застеленный сплошным ковром в удивительных ярких разводах; на такие нельзя глядеть, укачивать начинает. И всюду столы, столы, одни столы. Круглые, накрытые — скатерти заляпанные, но тоже когда-то бывшие белыми. Тарелки с объедками, графины чем-то рубиновым до середины заполненные. На полу вилки валяются.

И люди: тут и там.

Собрались в кучки за одними столами, другие объели и оставили. Где-то обнимаются, сомкнувшись лбами, как Артем с умирающим зэком в туннеле, но не от тоски, а от водки. Где-то ведут важный разговор. Одеты странно: под пиджаками не голое тело, а рубашки, хоть и мятые. Галстуки даже, как на довоенных фотографиях.

Артем, будто невидимый, шагал к ним по мягкому ковру, купал босые ступни в шерстяной траве. Поднимал на него от стола кто-то мутный и удивленный взгляд, но долго глядеть не мог, и отваливался обратно, в сложные салаты и в недопитые стопки.

Расхристанный оркестр бузил на сценке в дальнем конце зала, и какой-то пузан порывисто и косолапо отплясывал промеж музыкантов под косолапые аплодисменты от ближайшего столика.

— Артем?

Он остановился, замеченный.

— Садись. Не стесняйся. Да ты и не стесняешься, я вижу.

На него с улыбкой глядел человек. Темные волосы — влажными пластами через лоб, мешки под глазами набрякли, глаз хмельной блестит, рубашка расстегнута. Рядом с ним какой-то лысеющий боров, раскрасневшийся и икающий.

— Алексей… Феликсович?

— О! И ты меня помнишь?

— Я вас искал.

— Ну вот: нашел! Артем — это Геннадий Никитич, Геннадий Никитич — Артем.

— Очприятн! — всхрапнул боров.

Артему только сейчас пришло в голову прикрыть срам. Только сейчас стал подозревать: ну а если не снится? Бред вокруг невыносимый, но нельзя же во сне подумать о том, что спишь, и что скоро просыпаться, ведь от этого же сразу проснешься?

Он сел голым задом на бархатный стул, прикрылся салфеткой. Как в таком положении допрашивать Бессолова? Где Артемов наган? Чем ему угрожать, чтобы правду говорил? Столовым ножом?

— Как я здесь оказался?

Спросил, чтобы не признаваться про сон.

— Подружка твоя меня уговорила. Наша общая.

— Что?.. Саша?

— Саша. Исключительно слезно меня молила. А я, знаешь, мягкий человек по природе. Ну и потом вспомнил тебя, какой ты смешной. Неплохо тогда оттянулись… Молочный брат, так сказать. Так что мое сердце дрогнуло. Я ведь тебя с колен поднял. Помнишь что-нибудь? Ты, кажется, глистой злоупотребил. Был несколько не в себе. Но со всеми заданиями справился.

— Какпикантн!

Артем влез поглубже под скатерть. Вдруг почувствовал себя очень голым, по-стыдному, по-идиотски. Саша просила у этого упыря спасти его? Его выхаживали, потому что Саша уговорила?

— Я не хочу. Мне не нужно такое. Мне не нужно, чтобы ты мне тут эти подачки свои!

— Узнаю брата Колю. И тогда ведь как воевал! Под глистой. Собирался наводить мировую справедливость. Особенно когда про Мельника мы с тобой беседовали. Две сигареты у меня истратил, чтобы свести наколку. Неужели — ноль?

— Где мы? Я? Сейчас?

— Мы? В бункере. Нет, не в вашем героическом бункере, не делай таких глаз. Тут этих бункеров, под Москвой, знаешь… Мы вот себе поприличней подобрали. С евроремонтом. Остальные — так себе. Где подтоплено, а куда вообще не попасть, так двери проржавели.

— Именнтак!

Подошла врачица и с ней охранники; нарядные, в кителях, будто с парада только. Изготовились Артема крутить.

— Ну что ж вы, сразу заберете его у меня? — расстроился Бессолов. — Дайте потолковать с человеком. У него вопросов, наверное, тьма.

Врачица согласилась, отошла.

— Саша меня сюда?

Голым и бессильным. Спасла?

— Ну да. Облучился, говорит, парень. Облучился, потому что сам, в одиночку, разгадал все ваши страшные тайны. Очень хотел на поверхность и вот дошел. Радиоцентр в Балашихе даже штурмом взял. Глушилки отключил! К народу обращался! Герой! Молодчага!

— Она рассказала? Тебе?

— Предала? Выдала?

— И она тоже. Ну и свои источники. Я тебя, признаться, недооценил тогда. Ты, правда, лыка не вязал. Люблю вот это: с простым человеком побеседовать. Чуть-чуть ему рассказать, как все на самом деле, и понюхать, как у него там мозги дымить начинают. Тут многие годами в метро не выходят, а я любопытный. Ну мне и по работе положено с людьми общаться.

— Замечательнчлаэк! — высказался боров.

— Мы… В Москве?

— В Москве, конечно.

— Бункер? Почему… Так странно выглядит? Почему знамена советские? Это… Я не понимаю. Это Красная линия разве Ганзой заправляет? Или Ганза все-таки — Красной линией?

— Какая разница?

— Что? — нахмурился Артем; белый зал сползал куда-то вбок, вверх.

А есть какая-то разница между Красной линией и Ганзой? — зыбуче улыбнулся Бессолов. — Ты бы еще между красными и фашистами десять различий нашел.

— Не понимаю.

— Это хорошо. А я готов объяснить. Пойдем-ка пройдемся тут. Без штанов, правда, не очень будет все-таки. Эй! Человек!

Прибежал суетливый официант в бабочке, седой и усатый. Бессолов ему приказал с себя снять портки и рубаху, чтобы гостя одеть. Артем потребовал свою одежду, но ему сказано было: все сожгли. Тогда согласился на черно-белый наряд, кроме уж бабочки. Официант, подрагивая седовласым животиком, стоял смирно. Ангельскую кровь врачица отцепила, прокол в руке заклеила пластырем.

Алексей Феликсович поднялся, утер губы салфеткой; отчалили от стола.

— Очвпечтлён! — попрощался с Артемом боров.

Пошли, здороваясь, между упитых и засыпающих на пиру: Кондрат Владимирыч, Иван Иваныч, Андрей Оганесович, и прочие.

— Кто они? Кто эти люди?

Прекрасные люди! — заверил его Бессолов. — Лучшие!

Вышли на лестницу.

— Значит, — Алексей Феликсович обвел пространство рукой. — Был вопрос. Почему советская символика. Отвечаем. Тут у нас раньше, до того, как все стряслось, располагался Московский музей «холодной войны». Частный музей. Но! Находился он в настоящем правительственном бункере времен этой самой «холодной войны». Бывший так называемый ГО! То есть – государственный объект. Как-то его там приватизировали, не пойми как, в бурные девяностые, не важно. Затопленный, загаженный, заброшенный. Потому что в то время нам всем казалось, что бункеры эти более никому не пригодятся. Далее его уже новые хозяева оформили на свой ностальгический вкус: вот эти знамена, звезды красные, серпы-молоты, и прочая, и прочая. Как бы с намеком на СССР, но на такой вот нэпманский лад. Сделали прекрасный ремонт, за что им большое спасибо. Так сказать, приняли с сохой, а оставили с атомной бомбой. Собрали любопытную экспозицию исторических артефактов и стали водить сюда иностранных туристов. Но когда случилась Третья мировая, им живо напомнили, что значит это «ГО», и кто тут настоящий хозяин, а кто временщик. Потому что тем, кто тут побывал, уже, конечно, в настоящие ГО не хочется. Там скуповато все, без этого вот шика. Все-таки частные руки – это частные руки. Ну и стилистика величественная, дух захватывает. Глядишь на это знамя — и вспоминаешь, как наша великая держава грозила всему миру. Так что мы тут не стали ничего менять. И стильно, и патриотично, и уютно.

Зайчики от стеклянного шара щекотали красное знамя, играли с гербом.

— Но ведь Красная линия… Они под этими флагами… Людей на пулеметы! Сейчас, на Комсомольской! Вчера! Неделю назад! У меня! Ребенка… На руках… Не моего… Но…

— И что, позволь? Мы тут ни при чем.

— Это ведь вы заставили Мельника патроны им отдать! Ганза! Там, на Комсомольской, Москвину! — Артем наконец пробудился.

— Во-первых, мы — не Ганза. Во-вторых, мы никого не заставляли. Патроны эти наши. А Орден — просто инкассаторская служба. Москвину причиталась компенсация за действия Рейха. А что уж они делают с патронами — вопрос их этики. Зато мы остановили войну. Которая началась, опять же, не из-за того, как в целом система выстроена, а из-за кретинских инициатив на уровне среднего звена. Как, кстати, и с вашим героическим бункером тогда. Тебе что, гражданская война нужна?

— Они там, на Комсомольской этими патронами столько людей перекрошили! Живых! Что ты меня войной пугаешь?! Там люди от голода готовы на пулеметы! Ты себе представляешь, что это?! Как это?!

Бессолов замолчал и молчал, пока не спустился по ступеням.

— А что делать? Мы пытаемся найти средство от этой грибной гнили. Пробуем пестициды. Но есть же какие-то естественные процессы. Экология метро, так сказать. Предлагаю считать, что у них так численность популяции саморегулируется.

— Но сами-то вы тут жрете от пуза!

— Может сложиться такое представление, — согласился Бессолов. — Но глупо думать, что от пуза не жрет верхушка Полиса, или Москвин, или Мельник. Тут уж что кесарю, а что не кесарю. Консервов из Гохрана на всех не хватит. Так устроен мир. Если я выйду отсюда и скормлю объедки со своей тарелки несчастной голодной девочке, это ничего не изменит. Мои объедки — не Иисусова рыба. Тем не менее, я выхожу и кормлю голодную девочку. И ничего не меняется.

— Потому что ваша Ганза ничем не лучше Рейха!

— Говорю же тебе, Ганза, по сути, и есть Рейх.

— Что?

— Догоняй.

Артем заковылял за ним.

С лестницы под знаменем свернули направо. Над головой светилась ярко-красная звезда. Сияла багрово надпись «Бункер-42». На все это хватало электричества. Все это было важно. По коридору вышли к пустому бару. Стойку озарял свитый из неоновых трубок «калашников»; бармена не было, откупоренные бутылки предлагали себя. Бессолов загреб что-то с нерусской этикеткой, выдернул рыхлую пробку зубами, приник. Предложил Артему; но тот побрезговал.

— Итак, Музей «холодной войны»! — сказал Бессолов, поворачивая в узкий ходок: стальные листы скреплены квадратными клепками.

Вошли в помещение: на стене — подсвеченная старинная карта: огромная малиновая тень на пол-мира подписана «С.С.С.Р.», серые европейские государствишки жмутся друг к другу, все испещрено штампованными силуэтами ракет и крыластых самолетов. В углу стоит бледный манекен, обмундированный в старинную форму; глупую, летнюю. Охраняет огромную жирную бомбу; масляной краской крашенную в серый.

— Вот тут у нас занимательная экспозиция… Макет первой атомной бомбы, разработанной и созданной в Советском Союзе…

У бомбы в носу устроен колпак из стекла, как будто чтобы можно было внутрь ада заглянуть. Но там, конечно, ничего: какой-то приборчик со стрелочками.

Но Артем не на нее смотрел. На огромную карту Европы.

Это же вы, да? Глушилки — ваши. Я тебя для этого одного искал. Зачем это нужно? Для чего мы сидим тут?! В метро? Если весь мир выжил…

— А он что, выжил? — Бессолов удивленно приподнял брови. — Ну ладно, ладно. Выжил. Саечка за испуг.

— Все эти ракеты, самолеты на карте! Это же старье все? Тут еще СССР даже, а не Россия! Этой карте сколько, лет сто? Ведь нет никаких врагов, да? Врагов, которых Мельник боится. Ради которых глушилки эти. Война кончилась! Тогда еще! Да?!

— Это все очень субъективно, Артем. Для кого-то она еще, может, и продолжается.

— Они не собираются — Запад — с нами ничего делать! Так? Это ты Мельнику можешь этим башку морочить!

— Каждый верит в то, во что ему удобней.

— Зачем?! Тогда глушилки — вы зачем поставили?! Иногородних отстреливать?! Изображать, что вся земля разбомблена! Зачем?! Что мы одни! Зачем мы тогда в метро сидим?!

— Затем, — Алексей Феликсович стряхнул с себя всю игривость, как гадюка кожу, — что вне метро мы перестанем быть народом. Перестанем быть великой нацией.

— Что?!

— Попробую и это объяснить. А ты прекрати орать и попробуй послушать. И кстати, глушилки ставили не мы. Они старые, с советских времен еще. Качество! Их просто в девяностых коммерсантам сдали, музычку потранслировать. На время.

Костюм старого официанта сидел на Артеме мешком. Где-то позади хмыкнул охранник, обозначая свое присутствие. Алексей Феликсович извлек из нагрудного кармана носовой платок с буквами в углу, пошел вдоль бомбы, стирая с нее пыль.

— Но, пожалуй, начнем с нее, красавицы.

— Зачем вам тут это? — Артему было мерзко: Бессолов будто мертвую голову в губы целовал.

— Ну как же. Надо знать свои корни, — тот обернулся к нему, улыбнулся. — Поэтому мы тут ни-че-го не трогаем. Эта бомба — прародительница нашего суверенитета! — Алексей Феликсович огладил огромное бомбино брюхо. — Мы только благодаря ей, в сущности, и смогли защититься от посягательств с Запада. Защитить наш уникальный строй. Нашу цивилизацию. Если бы наши ученые не создали ее, страну бы поставили на колени сразу после Второй мировой! Ну и потом…

— Чтобы в Третьей мировой ей же нас и…

— В Третьей? — перебил Алексей Феликсович. — В Третьей мы немного заигрались. Увлеклись, так сказать, своей телевизионной правдой. Человек вообще умеет так вот: заместить реальное иллюзорным. И жить в совершенно придуманном мире. В принципе, полезное свойство. Все метро прекрасно живет, например, в этой системе воображаемых координат.

— Все метро прекрасно живет?! — Артем подобрался к нему.

— Я имею в виду, все работает. Все увлечены. На Красной линии верят в то, что они сражаются с Ганзой и с фашистами. Люди в Рейхе верят в то, что они бьются с красными и с уродами. Люди на Ганзе Москвиным детей пугают и соседей как красных шпионов закладывают. Как будто это все существует взаправду!

— Как будто? Я! Был, — Артем почувствовал, как ему в этом музее перестало хватать воздуха. — Я был в туннеле. Между Пушкинской и Кузнецким мостом. Где красных с фашистами стравили. Десятки живых. Людей. Они там насмерть друг друга… Кирками. Ножами. Арматурой. Это взаправду было. Понял ты, мразь?! Это! Было! Взаправду!

— Сочувствую. Но что это доказывает? Кто там погиб? Красные? Фашисты? Нет. Некоторое количество генетически ущербных с одной стороны и некоторое количество вредителей и болтунов с другой. Управляемый конфликт. И такое своеобразное самоочищение, если взглянуть на это отстраненно. Как если бы наша система была живым организмом… Клетки, которые мешают выживанию, отмирают и отшелушиваются. Но повторю. Мы не начинали эту войну. Среднее звено военной разведки Рейха, чтобы выслужиться перед начальством, атаковало Красную линию. Не имея представления о том, что ни Красной линии, ни Рейха, собственно, нет.

— Что значит — нет?

— Ну то есть — конечно же, есть! Есть названия. Людям же очень важно как-то себя называть. Считать себя кем-то. Очень важно с кем-нибудь бороться. И мы идем им навстречу. У нас же не тоталитарное государство! И мы предлагаем им самый широкий ассортимент: хочешь громить уродов, Железный легион ведет призыв. Мечтаешь о бесплатной пайке и об общем деле — беги на Красную линию. Не веришь ни во что, хочешь просто делать бизнес — эмигрируй на Ганзу. Интеллигент? — фантазируй об Изумрудном городе, а штаны протирай в Полисе. Удобная ведь система. Я и тогда, на Цветном, пытался тебе это втолковать. Зачем тебе наверх? Свободу мы тебе и тут обеспечить можем. Что ты еще наверху забыл?

Иллюстрация: Варужан Ганджумян

Алексей Феликсович остановился у выхода, окинул усыпальницу бомбы взглядом, потушил свет. Артем все думал над ответом.

— Так вы не с Ганзы? Это все — не Ганза?

— С какой Ганзы? — покачал головой Бессолов. — Говорю же: никакой Ганзы нет. Ну? Есть Кольцевая линия, и есть люди, которые считают, что живут на Ганзе.

— А откуда тогда?

— Да отсюда же, — Алексей Феликсович поднял глаза к сводчатому потолку, скрученному из тюбингов. — Вот ровно отсюда. И даже скорее вон оттуда. Догоняй.

Вышли в какую-то комнатенку, выстланную паркетом, стол с горящей зеленой лампой: пост. На посту часовой в офицерской форме встает, козыряет. Приемная чья-то? На второй полуэтаж ведут эскалаторные ступени; муляж. Как будто из другого времени комната: не из притворных двухтысячных, а из каких-то как бы старинных, а на деле вовсе никогда не тикавших.

Поднялись по ступеням, там дверь.

Кабинет. Застекленные книжные шкафы набиты томами; посреди комнаты – помост-подиум. И в углу – номенклатурный стол, как у Свинолупа или у Мельника. За столом сидит человек.

Неподвижный.

Откинутый назад. В потолок глядящий. Глазами с пластмассовым блеском. В кителе, на погонах золотые звезды. Усищи черные. Волосы зачесаны.

— Это…

— Иосиф Виссарионович. Прелесть, правда?

— Сталин?..

— Ростовая кукла Сталина. Воск. Можешь посмотреть.

Артем, запутанный в этом сне, послушно взошел на подиум.

Сталин положил бескостные руки на стол; в одном восковом кулаке торчала ручка, будто кукла-вождь собиралась подписать какой-то приказ. Другой был расправлен в плоскую ладонь, пальцы тянулись вперед. Под усами была улыбка – ножом вырезанная, неустанная. Рядом лежали тряпичные невянущие розы.

Артем не выдержал, дотронулся Сталину до носа. Тому было все равно. Все равно, что умер и что воскрес, все равно, что он теперь кукла, все равно, что он такой ценой спасся, когда мир стал прахом, все равно, цветы ему кладут или за нос щиплют. Сталин был в прекрасном настроении. Сталина все устраивало.

— Как живой, а? — сказал Бессолов.

— Он тоже… Из музея? Экспонат?

Артем подошел к книжному шкафу, пальцем собрал со стекла пыль, посмотрел на полки. Они все были забиты одной и той же книгой, бессмысленное число раз воспроизведенной. На корешке каждой значилось: «И.В.Сталин. Собрание сочинений. Том I».

— Зачем? — Артем оглянулся на Бессолова. — Что за бред?

— Тут был сталинский кабинет, когда это был настоящий бункер. Правда, гиды говорят, сиживать Иосифу Виссарионовичу тут не пришлось: скончался до сдачи объекта в эксплуатацию. Но ради западных туристов сделали чучело и кабинет до ума довели. Когда мы бункер занимали, Сталин был уже тут. А мы все сберегли. Уважение к истории своего народа должно быть!

Алексей Феликсович взобрался на помост тоже, приблизился к Сталину, уселся на его стол, поболтал ногами.

— Преемственность! Вот он, а вот мы. Получается, что он как бы для нас этот бункер строил. Думал о нашем будущем. Великий вождь.

Кроме усатых портретов на Красной линии Артем со Сталиным раньше не встречался; что он чувствовал, трогая великого вождя за нос? Воск.

— Почему преемственность? Преемственность на Красной линии.

— Артем. Ну Артем! — цыкнул Бессолов. — Давай я тебе совсем уж разжую. Красная линия, Ганза, Рейх — это ведь тоже чучелки. Они, конечно, имитируют самостоятельность, конкуренцию, борьбу. Воюют вот даже, когда забудутся.

— А вы тогда — кто?!

Алексей Феликсович ухмыльнулся.

Изящная штука — многопартийность. Как гидра. Выбирай себе голову по вкусу, сражайся с другими головами. Считай, что вражеская голова — это дракон. Побеждай. А сердце-то? — Бессолов погладил стол, обвел подбородком кабинет. — Вот сердце. Его ты видеть не видишь, и знать о нем не знаешь. И если бы я тебе не показал его, продолжил бы ты с головой бороться. Не с Красной линией, так с Ганзой.

Артем отстал от шкафа, подошел к Бессолову вплотную.

— Не пожалеешь, что показал?

Тот не отодвинулся, не посторонился. Он Артема не боялся, как будто это не он Артему снился, а Артем ему.

— Пойди, расскажи кому-нибудь о том, что тут был. Мельнику даже своему. Что он тебе на это? Скажет, помешательство.

Артем проглотил. Неужели и в этом по пьяни исповедовался?

— А он не бывал тут?

— Нет, конечно. Зачем сюда всех-то пускать? Это храм. Святилище.

— А я?

— А ты. Ты блаженный, Артем. Юродивым в храм можно. Им и чудеса показывают.

Вдруг щелкнуло.

— Невидимые наблюдатели.

— Громче!

— Невидимые наблюдатели.

— Вот. Смотри-ка, небезнадежен!

— Это же байка. Миф. Как Изумрудный город.

— Точно, — согласился Бессолов. — Байка. Сказка.

— Все рухнуло сто лет назад! И месяца не продержалось. Государство. Потом хаос был. И с тех пор… Это все знают. Дети это знают. Нами никто не управляет. Мы тут сами по себе. Одни. Невидимые наблюдатели — миф!

— Но только откуда вы все знаете, что это миф? Мы же тебе это и рассказали. Понимаешь? Сразу дали тебе готовый образ, в который ты нас можешь уложить. Ты ведь, простая душа, сердцем думаешь, а не головой. Образами. Ничего, насыплю я тебе штампов, угощайся! Невидимые наблюдатели. Оп! С одной стороны — ты заведомо в меня не веришь, а с другой — как бы все уже про меня знаешь. Слухи! Лучше телевизора.

— Но вы же… То есть, прежние лидеры… Правительство, президент… Все же были эвакуированы за Урал? Система управления распалась… Государство…

— Ты сам подумай: ну зачем нам за Урал? Зачем нам в какой-то отдельный бункер на краю света? В одиночестве куковать? Что нам там делать — друг друга жрать? Ну куда мы от вас? Наше место — с народом! — он потянулся, похожий на сытого кота.

— И где же вы были? Когда мы дерьмо жрали? Когда друг друга душили? Когда мы там, наверху, из-за вас дохли, вы были — где?!

— Да рядом. Всегда были рядом. За стеночкой.

— Этого! Не может! Быть!

— Говорю же — работает. Искусство не пропьешь.

Бессолов слез со стола, приложился к своей янтарной бутыли.

— Что-то мы застряли тут. Пойдем, быт покажу. Довольно аскетичный, кстати. Чтобы ты уж не думал.

Он заботливо подсадил сползающего Сталина и спустился с подиума. Артем медлил, обожравшись знания.

— Суки вы.

— А что мы сделали-то? — спросил Алексей Феликсович. — Наоборот — минимум вмешательства! Мы же просто наблюдатели! И к тому же невидимые. Если только система крен дает, тогда приходится поправить.

— Система?! Люди от голода своих детей жрут!

— И что?! — Бессолов зыркнул на Артема недобро. — Это не нам нравится жрать ваших детей. Это вам нравится жрать ваших детей. И нам не нравится, что вы жрете своих детей. Нам нравится просто править вами. Но если мы хотим вами править, мы вынуждены позволить вам жрать ваших детей!

— Ложь! Вы нас сюда засунули, и вы нас тут держите! Вы с людьми, как со свиньями! Везде шпики… У одних СБ, у других КГБ, у третьих… Везде свинолупы… Какая, действительно, разница между Рейхом и всем остальным…

— А с нашим человеком потому что иначе не управишься, — строго ответил Бессолов. — Он от природы такой. Только гайки ослабишь — бунт! За ним глаз да глаз. Что вот на твоей Комсомольской? Вон они, потребовали своего. Восстали. Чем кончилось? Кровищей! И что, пошатнуло это Красную линию? Нисколько! Да спецслужбы нашему человеку богом посланы! Он буйный от природы! Пулеметы твои… Да они сами к пулеметам поближе прижались, первый ряд заняли. Зато терпеливые выжили. Хоть какая-то селекция. А как нашим человеком еще управлять? Его все время отвлекать надо. Обуздывать. Канализировать, так сказать. Идею ему подкладывать какую-нибудь. Религию или идеологию. Врагов ему придумывать все время. Не живется ему без врагов! Он без врагов теряется! Не может себя сам определить. Ничего про себя не знает. Вот были у нас прекрасные враги про запас два года назад. Черные. Лучше их внешней угрозы и не придумаешь! Копались себе на поверхности. Были угольно-черного цвета, даже без глазных белков, как черти. И внушали нашему человеку ужас и омерзение. Замечательные враги. И сразу все ясно: если они — черные, значит, мы — белые. Мы их берегли на всякий пожарный. Сценарий «угроза человечеству». Нет, нашелся какой-то имбецил, накрутил этого старого дурака из Ордена, взяли и расстреляли наших ручных чертей ракетами прямо в их сафари. Можешь себе представить?

— Могу.

— Мы пытались через Совет Полиса помешать, намекали, что никакой угрозы от черных пока нет, но где там. В общем, сценарий в топку пошел. Пришлось и Мельника твоего приручать. Я бы за инициативу на местах руки вообще отрубал. Если бы у нас диктатура была. Идешь?

Артем, оглушенный, раздавленный, поплелся за Бессоловым следом. Прошли мимо часового, тот снова вскочил и опять отдал честь. Оказались в узком ходке, гулко зашагали по железному полу. Миновали тот отворот, где располагался ресторан. Долетел зайчик от зеркального шара, заскочил Артему в глаз. Кружился шар, как Артемова башка – было раньше зеркальное полотно, и в нем помещался, отраженный, весь мир. А вот разнесли зеркало вдребезги и наклеили черт знает на что, и лупили теперь по нему прожектором для развлечения и красоты.

Миновали поворот, дальше пошли.

— Чем вы его? Чем вы их всех? — спросил он тупо. — Купили? Москвина? Фюрера?

— Ну! Тут нельзя обобщать. Тут к каждому человеку свой подход. Москвин деньги ценит и братца отравил. А у Евгения Петровича, к примеру, дочурка растет беспалая. Родилась такой. Сентиментальный человек. Напринимал законов о борьбе с уродством, и сам же не может их соблюдать. А мы ему — снимочек. Вот, Евгений Петрович, вы, а вот у вас дочурка на руках, и жена рядом, чтобы сомнений не было. Так что играйте по правилам, Евгений Петрович, и играйте вдохновенно, потому что ваши граждане должны вам верить. Ни один самый вшивый гражданин не должен усомниться в том, что ваш Рейх — самый что ни на есть взаправдашний Рейх. Он жизнь должен быть готов за Рейх отдать.

— Нет больше никакого Рейха. Сам себя сожрал, переварил и высрал. И фюрер ваш сбежал.

— А мы его вернем и обратно посадим. И новый Рейх ему отгрохаем еще лучше прежнего. Жену вот с дочкой взяли его уже, а фюрер подтянется.

— Зачем?! Он же людоедище!

— А потому, чудак-человек. Что нам с Евгением Петровичем привычно работать. И понятно, как. Компромат-то не выстрелил пока. Зачем нам нового человека искать, узнавать про его слабости, кормить наживкой, подсекать его, когда есть такой чудный готовый вариант? Сплоховал — да — ну, оштрафуем. Куда мы без Рейха-то?

— Они же мрази там! Звери! Одни звери, а другие трусы!

— Звери они не там, а по всему метро. И вот им построили чудесный красивый вольер. И звери сами ползут в него со всех концов. Железный легион и прочая. Воевать с уродами. Выпускать пар. Не будет Рейха, им куда идти? Подумай о людях. Нет, пускай лучше бьются за Рейх. Или за Красную линию. Или за Орден. Выбирай на вкус. Свобода! Вот она, свобода-то!

— Людям не это нужно!

— Это. Это самое. Чтобы не скучать. Чтобы им было, чем себя занять. Чтобы выбор у них имелся. У нас тут под землей целый мир! Самодостаточный настоящий мир. И не нужно нам никакого другого мира сверху.

— Мне нужно!

— Ну вот тебе нужно, а больше – никому.

— У них там родные, может быть! Хотя бы для этого!

— Родные у них все тут теперь. А тебя, ей-богу, не пойму. Здоровье себе испортил только. Еле откачали тебя, дурачка. Ты вот — что там ищешь?

— Мы наверху родились. Там наше место. На воздухе. Мне там дышится по-другому! Думается! Мне тут направлений не хватает! Тут только есть — назад и вперед. Мне тесно тут, понял? Ты сам этого — не чувствуешь?

— Нет. У меня, знаешь, наоборот: на улице — кружится голова. Хочется сразу обратно, в бункер. В уют. Так. Тут у нас жилой блок. Квартирки.

Повернули.

В такой громадный, десяти метров в сечении, слепой туннель, посреди земли начинавшийся и где-то приходивший в такую же землю. Сколько их еще здесь? Ходок дальше бежал.

Время, видимо, было позднее. Обитатели бункера разбредались из белоснежного кабака, расхристанные и нечеткие, ползли домой. Артем через косяки заглянул в одну квартиру, выстроенную на полу туннеля. Потом в другую. Уютно, действительно.

По-человечески.

— Ты зачем мне это показываешь все? Говоришь?

— А я, знаешь, люблю это. Поспорить. Ты же революционер? Ты там, у Сашки, зачем сидел? Ждал меня. Романтик. Застрелить меня хотел из револьвера своего? Что, думал, убьешь меня — жизнь у вас наладится? Я-то что, я просто внутреннюю политику веду. Рубани меня — новая голова вырастет. Я тогда еще пытался тебе мозги вправить, на Цветном. Но видишь, у тебя память отшибло.

— На Цветном?

— Говорю, отшибло. Но что удивляться? Символично, в сущности. Это ваше беспамятство — наше благословение, конечно. Никто ничего не помнит. Народ однодневок. Вчерашнего дня как будто и не было. И о завтрашнем дне никто думать не хочет. Сплошное сейчас.

— О каком завтрашнем дне?! Как можно завтра планировать, когда жратвы на сегодня в обрез? И это у тех, кому повезло?!

— А вот это уже наше искусство. Жратвы всегда должно быть только на сегодня, и всегда в обрез. На голодный желудок мечтается о понятном. Надо уметь балансировать. Дашь отожраться – у них несварение и самомнение шкалит. С кормом не рассчитаешь м они власть крушат. Ну или то, что понимают, как власть. Выпьешь со мной за наше искусство?

— Нет!

— Зря. Надо пить больше. В водке спасение народа. Она, кстати, и от радиации помогает.

Напомнил.

Чужая чистенькая кровь ползла по Артемовым венам густо, как гель, жглась и мешала. Артем хотел бы назад свою, жидкую и грязную, отравленную. Лишь бы ничем не быть этим мразям обязанным. Пусть и неделю дожить, но зато свою собственную жизнь дожечь, а не заемной шиковать.

— Ты про народ так… А сам-то… Ты-то сам откуда?

— Да… Могло прозвучать так, будто я народ не люблю. Или презираю его. А ведь я, наоборот, к нему со всей душой! Я люблю его, веришь? Выхожу в люди вот, знакомлюсь, общаюсь. Как с тобой познакомился. Просто, любя народ, надо про него все понимать. И честным нужно быть. Нельзя обольщаться. Да, такие вот у нас люди. Надо ведь чувствовать, какими людьми правишь. Надо помогать своему народу. Наставлять его. Бесов отлавливать.

— Правишь? Кто правит? Элои — морлоками? Ты-то сам аристократ, что ли?

— Я-то? — Бессолов улыбнулся. — Какая аристократия! Аристократию еще когда всю расстреляли! Я не из Москвы даже. Тележурналистом начинал. Кормили не ахти, в политтехнологи пошел. Ну и дальше завертелось. Так что я вполне себе плоть от плоти.

И вдруг Артем понял: пускай течет гель их по его жилам. Вот отсрочка, за которую можно еще успеть кое-что сделать.

Посмотрел по сторонам: не так-то тут много и охраны. Надо пройти весь бункер до конца, конечно. Вдруг в одном из туннелей — военная база? На кого они опираются?

— А там что?

— А хочешь, сходим. В третьем туннеле у нас склад, а четвертый так и стоит голый. Коммерсы не успели до войны отремонтировать, ну а нам уже было недосуг. Что, думаешь, как отжать у нас тут все половчей? — подмигнул ему Бессолов. — Я тебя и так в подмастерья взять могу, попросись только.

— Думаю, что ты мне так и не объяснил, зачем мне тут торчать. Не понимаешь ты? Лучше или хуже — это все под землей, в метро. Кому это на *** надо? Когда наверху целые города? Леса! Поля! Океан, *****!

Дошли до конца: до пустого громадного туннеля, ребристого, залитого ржавой водой. Уперлись. Жужжала помпа, откачивая из полости мокроту.

— А ты откуда знаешь, что там? А? Там, может, все то же самое, что и у нас, только без потолка. Ну, играет радио. Что, рай у них там от этого? Свобода? Любовь братская? Не смеши. Разбредаются по всей земле, дичают поодиночке без власти, без государства, забывают и как читать, и как писать. Я тебе про исключительность говорил. Это метро нас исключительными делает! Пятьдесят тысяч человек в одном месте. Только в такой концентрации можно цивилизацию уберечь, культуру. Только таким способом. Да, в метро. И что? Они там на свежем воздухе озвереют быстрей, быстрее забудут, что такое — быть человеком. Там! Наверху будут — неандертальцы, многоженцы, скотоложцы! А люди, духовные, разумные люди будут — тут!

— Духовные?! А кто детей-то жрет своих?

— Ну! Робинзон Пятницу тоже не одномоментно от человечины отучил. Мы просто резких движений не делаем. Но рано или поздно…

— А почему бы нам самим не дать выбрать? Наверху или внизу нам жить? Вы нас-то почему не спросили?!

— Мы спрашивали, — улыбнулся Бессолов. — И спрашиваем.

— Тебе их кормить нечем! Хворь же грибная! Отпусти их, чтобы они хотя бы от голода здесь не передохли!

— Наш великий народ и не такие испытания переживал. Переживут как-нибудь. Они знаешь, какие живучие? ****** какие.

— Пускай идут наверх! Дай хоть шанс им!

— Наверх? А наверху, думаешь, молочные реки да кисельные берега? Ты был там! В Балашихе, например. Что им там жрать?

— Найдут, как себя прокормить!

— Романтик ты хренов. На кой черт я на тебя, дурака, время трачу?

— Ну и выпусти меня! Я не просил, чтобы меня спасали! Чтобы такие, как ты…

— А что, думаешь, если я тебя выпущу, за тобой все метро сейчас поднимется? Скинешь нас, расскажешь людям правду, и поведешь их за собой наверх? И все там будет не так, как здесь?

— Будет!

— Да иди, — равнодушно сказал Алексей Феликсович. — Валяй. Я тебе даже твой революционный наган верну! Тебе там не поверит никто, как ты мне не поверил. Ты хоть осознаешь, что ты просто будешь всем пересказывать байку о Невидимых наблюдателях? Очнись, Артем!

Артем кивнул. Улыбнулся.

— А это мы еще посмотрим.