Ровно год назад, 9 августа 2020 года, в Беларуси начался политический кризис. Тогда Дождь общался с участниками протестных акций и просто жителями Беларуси о том, что происходит в стране и как они к этому относятся. Год спустя ведущие Дождя вновь пообщались с белорусами и узнали, как за это время изменилось их состояние и отношение к происходящему.
Здесь сложно говорить о выводах. Здесь, наверное, больше про ощущения, про самомотивацию, не знаю, про веру в людей, которую ты нашел там прошлым летом, когда узнал, что ты не один, о том, что твое отношение к действительности разделяет еще множество людей, вот это. Не знаю, были такие моменты прошлым летом, что просто хотелось извиниться перед белорусами за то, что я недооценивал тех людей, с которыми живу в одной стране.
Понимаете, когда вы живете 26 лет в стране, за лидера которой ты никогда не голосовал, и ты понимаешь, что наверное, тебя как-то не так воспитали, хотя мы все были там пионерами, комсомольцами. И ты думаешь, кто же за него голосует? Хотя там никто из твоих знакомых, друзей не голосует за этого человека. Это я просто так, думаешь, ладно, ты живешь в какой-то капсуле, в окружении людей, которые просто думают иначе, чем вся остальная страна.
А потом внезапно оказывается по-другому. Внезапно, когда задерживают Виктора Бабарико, выходят люди на улицы и просто становятся вдоль улицы, и ты понимаешь, что что-то в этой стране меняется, либо ты что-то про нее не знал. Оказалось, что я про нее не знал, и многие мы сами друг про друга многое не знали.
Понятно, 16 августа, я соглашусь с Татьяной, но, наверное, самый такой драматический момент, вот эти качели, о которых все говорили, о том, что происходит с тобой, когда ты понимаешь и делаешь, как мужчина делаешь выбор. Когда ты слышишь, буквально что в десяти минутах от тебя где-то происходит, идет реально бой, взрываются светошумовые гранаты, и, с одной стороны, ты понимаешь, что должен быть там, а, с другой стороны, ты понимаешь, что у тебя семья, у тебя дети.
И ты вот делаешь этот непростой выбор, а потом думаешь: а ты правильно поступил? И как должен был поступить? И ответа у меня даже сейчас нет на этот вопрос. Когда ты выходишь на акции, ты понимаешь, и так оказывается, что где-то ты видишь ситуации, в которых по разные стороны баррикад оказываются отцы и дети.
Это реальные ситуации, когда сын со щитом и дубинкой где-то ходит вокруг, а внутри находится его отец, это реальные ситуации из нашей действительности белорусской.
Мы в ожидании. Я говорю про себя, мы в ожидании. Есть еще более четкое понимание ситуации, в которой мы оказались, в отношении, может быть, власти, людей, которые сейчас, в руках которых находится власть. Мы в ожидании.
Мы реально находимся в ситуации, [когда] большинство в этой стране, в ситуации, когда мы вызываем огонь на себя, можно так образно сказать, когда мы понимаем, что такое санкции, мы понимаем, что это такое, мы понимаем, к чему они ведут, что они влияют на нашу жизнь. Но мы в этой ситуации вызываем огонь на себя.
Другая ситуация, я бы не хотел ее описывать, я думаю, что если санкции не сработают, мы, наверное, к этой ситуации придем, но это другой вопрос.
Сценарий может быть разный. Хотя у нас там в руководстве страны историки, но мы помним историю, мы помним XIX век, российскую историю, мы помним, кто были люди, которые начали, так сказать, ломать Российскую империю, из какой страны они происходили.
Мы понимаем, наверное, все-таки, когда отсутствие реального нормального политического процесса, оно всегда приходит к экстремизму. Можно разную коннотацию этому слову придавать, положительную, отрицательную, негативную, но, наверное, без нормального политического процесса, я думаю, что все будет идти к этому.
Я хотела бы сказать спасибо за все, и Маше Борзуновой за освещение событий, потому что это очень важно. Я смотрела и оценивала, как прошел год, и понимаю, что я смотрела фильм и вспоминала свои чувства, такой подъем. И как постепенно оно переходило в какое-то немножко уныние, потому что я участвовала почти во всех акциях, в которых было возможно, а весной я сама отсидела 15 суток.
У меня как бы нет каких-то идей, как можно было по-другому, потому что, мне кажется, что каждый как он мог в тот момент, так и поступал, насколько у него были возможности и силы. И обвинять кого-то в чем-то крайне сложно.
Мой источник надежды — то воскресенье первое, когда был первый большой марш, потому что когда смотришь на фотографии и когда вспоминаешь, сколько было людей, понимаешь, что все-таки людей очень много, и это не могло пройти просто так. Что-то навсегда изменилось, и это нельзя остановить уже.
Мы все очень много думаем. Думаем, как дальше действовать. Было время, когда все действовали, сейчас время, когда все думают. Я хотела вот что сказать, я бы хотела рассказать о ситуации сейчас, как выглядит наша жизнь сейчас.
Во-первых, это депрессия, тревога, отчаяние. Это антидепрессанты, психотерапия. Мой психиатр говорит, что у него очень сильно увеличилась работа, и у всех сотрудников в 2020 году. Понимаете, важно понимать, что это не то, что в августе прошлого года что-то происходило здесь необычное, а сейчас как бы уже все.
Это происходит прямо сейчас, то есть каждый наш день начинается с переклички со знакомыми, все ли в порядке, все ли на свободе, с чтения списков, к кому еще пришли с обыском, кого еще взяли, кому вынесли какой приговор, на кого завели дело, кого «закрыли», кого обвинили в каких-то экономических преступлениях и так далее, к какому бизнесу еще пришли, чтобы его «отжать», какую некоммерческую организацию еще решили ликвидировать.
Ликвидировать, они вот такие слова употребляют, то есть надо понимать, что сейчас происходит ликвидация моей страны.
Белорусы все эти 26 лет строили какую-то свою параллельную Беларусь. Мы все вместе, знаете, как на этой картинке, когда чудовище за окном самолета, в иллюминаторе, и мы все как будто бы мы в какой-то момент решили, что да, вот на это мы не можем повлиять, мы можем это игнорировать: тут мы откроем классную кофейню, здесь мы будем играть настоящий джаз, здесь у нас будут какие-то социальные инициативы, здесь мы будем решать какие-то проблемы.
То есть возникло очень-очень много организаций, настоящих общественных институтов, которые возникли как бы в пику и вопреки мертвым неработающим официальным, которые решали все те проблемы, которые вообще-то должно решать государство. Это помощь, не знаю, от сбора денег каким-то больным детям или спасенным зверушкам до защиты прав мигрантов, на которых всем плевать вообще всем в этой стране, или каких-то меньшинств, от ЛГБТ до, я даже не знаю сейчас, в голову не идет.
А вот здесь у нас будет IT-стартап, который выстрелит на весь мир и вообще поменяет индустрию, а здесь у нас будет хаб, где мы запустим какую-то краудфандинговую платформу и будем сами собирать деньги на какие-то классные проекты.
Сейчас идет ликвидация всей вот этой вот параллельно выстроенной Беларуси, то есть все некоммерческие организации, все независимые СМИ, все какие-то волонтерские проекты, какие-то социальные, гражданские истории полностью уничтожаются…
Это состояние последних месяцев, когда ты каждый день просыпаешься, заходишь в Instagram, в Telegram и тебе хочется умереть просто от того, что ты видишь, от того, что ты читаешь, к кому еще пришли, кого еще «закрыли», кого еще «отжали», кого еще ликвидировали, кто еще уехал, кто еще сдался, кого забрали, кто сидит, кому вынесли приговор, а кто уже вышел.
Для меня, кстати, вот вся зима прошла в депрессии, онемении всех чувств, вообще нечтении новостей и таком вот чувстве, что мы вот сейчас как-нибудь перезимуем тихонечко, и я верила наивно, искренне, что весной возобновятся протесты. 25 марта, в наш День воли, и 27 марта, когда была объявлена большая акция, я вышла, мы прошлись с подругой по городу, мы увидели, что сотрудников в форме больше, чем людей, что людям так и не дали собраться, и вот только в этот момент до меня дошло, что как бы да, протест заглох.
Было несколько таких точек, как этот День воли, который меня окатил холодной водой. И тот момент, когда вышла на свободу Катерина Борисевич, которая отсидела полгода. И еще даже осенью, когда им давали все эти сроки, они казались такими нереалистичными, то есть невозможно было представить, что еще полгода, что еще год, что еще полтора года вот это продлится и что эти люди реально отсидят такие сроки. Казалось, что вот еще чуть-чуть, еще несколько недель, еще несколько месяцев, и мы их всех освободим.
Мой ресурс для того, чтобы дальше жить в Беларуси — антидепрессанты и психотерапия.
Надежда - это очень опасная штука. Прошлым летом, когда я попыталась попасть в состав участковой избирательной комиссии, когда я аккредитовалась как независимый наблюдатель и целую неделю провела как независимый наблюдатель на трех избирательных участках. Голосование же у нас не один день длилось на самом деле, девятого августа, а целую неделю до этого, и на досрочном голосовании, как вы все знаете, самые массовые фальсификации. Там я получила настоящий нервный срыв, после этого я лежала несколько дней и раскрашивала раскраски, разукрашки, больше ничего не могла.
А потом я начала ходить каждое воскресенье на большой марш, каждую субботу какие-то женские акции, волонтерство, на Окрестина, я два месяца не могла работать, я не работала вообще. И единственный способ унять свою тревогу - это было поехать на Окрестина и сидеть всю ночь под воротами тюрьмы.
Надежда, она когда-то тогда появилась в какой-то момент на всех этих маршах, это же были такие постоянные эмоциональные качели от эйфории, что вот-вот, еще чуть-чуть и мы уже победили… Антидепрессанты не дают надежду. Надежды больше нет. Но есть уверенность, что не может быть по-другому, то есть это вопрос времени и это вопрос количества жертв.
Главный вывод, мне кажется, в том, что политику надо изучать с самых-самых ранних лет и взращивать политграмотность с самого-самого начала осознанного возраста, потому что политика это такое же неотъемлемое знание и понимание, как математика, как язык, и люди должны понимать вообще все возможные аспекты вот в такой политической теме.
Люди, которые остались в Минске, говорят, что конечно же тяжело, страшно. Как еще может быть сейчас в Беларуси, когда к тебе в любой момент могут прийти. Сейчас начинаются обыски ко всем людям, которые когда-то так или иначе были задержаны, или где-то засвечивались, на каких-то акциях протестных. Поэтому, конечно, настроения у всех, если говорить в целом, то достаточно упаднические, возможно, в каком-то смысле. Но все равно люди еще как-то держатся и верят, продолжают верить и надеяться, что скоро уже, надеемся, вот-вот это всё закончится.
Мне очень хочется верить. Потому что, конечно, смотря все новости, у мозаичного психопата, уже хорошо свистит, как мы любим говорить, «свистит фляга», и хочется уже верить, что с каждым очередным выстрелом себе в ногу он наконец-то дойдет до этой точки отправной.
Но конечно, предсказывать как-то сложно, и тем более, я не политик и не политолог для того чтобы это делать. Просто внутренняя вера есть, и тем более, с таким лидером, как Светлана Тихановская, и людьми, которые продолжают еще что-то делать, будь они причастны к демократическим силам или будь они простые смертные как бы люди. Я думаю, что все получится, и хочется верить, что да, это будет скоро.
Ощущения такие, наверное, неприятные больше, потому что очень много знакомых, очень много людей пострадали от этого. И сами мы живем в каком-то страхе, наверное, потому что нет уверенности даже на неделю вперед.
Я опираюсь, наверное, на осознание того, что это бесконечно не может продолжаться. Вопрос только в том, как долго это будет, как долго этот мерзавец будет сидеть на своем троне. В конечном счете, он не бессмертен, и рано или поздно это закончится.
Я бы не сказал, что единственная надежда именно на естественную смерть, это самый худший вариант, что он умрет естественной смертью. Я к тому, что это не может продолжаться бесконечно, то есть всю нашу жизнь, и рано или поздно это закончится.
Фото: Александр Казаков / Коммерсантъ