Рассказывает профессор Алексей Кривошапкин, заведующий отделением нейрохирургии Европейского медицинского центра (EMC).
Вы в нейрохирургии уже почти 45 лет. Как она изменилась за это время?
По сути сейчас это уже другая специальность. Произошел грандиозный скачок как в самой хирургии, так и в диагностике. Сегодня мы успешно делаем такие операции, которые еще в недалеком прошлом казались невозможными, например, на стволе головного мозга. Сложные пациенты со злокачественными опухолями, патологиями сосудов, воспалительными заболеваниями нервной системы благодаря нам справляются со своими недугами и продолжают жить полноценной жизнью.
Большую роль в этом сыграло развитие информационных технологий. Сейчас на постановку точного диагноза уже не нужно тратить столько времени, как раньше. Новые методы диагностики — компьютерная, магнитно-резонансная, позитронно-эмиссионная томографии — позволяют быстро, безболезненно и безопасно разобраться, что происходит с пациентом, и на основе этого уже создавать подробную программу лечения.
Сама хирургия тоже изменилась, в ней появились новые подходы. Методы микрохирургии позволяют точечно оперировать опухоли и другие патологические образования, максимально щадя при этом сам мозг. Благодаря достижениям функциональной хирургии, мы учимся все лучше лечить двигательные и другие функциональные расстройства нервной системы. Человеческий мозг — очень важный, сложный и тонкий орган, но мы уже добились немалого прогресса в его лечении и, конечно, не собираемся на этом останавливаться.
Разрабатываются ли новые технологии лечения в Клинике нейрохирургии EMC, которой вы руководите?
Да, например, сейчас мы разрабатываем новую технологию лечения рецидивов глиобластомы — самой частой и самой агрессивной формы опухоли головного мозга. Средняя продолжительность жизни больных, у которых она диагностирована, составляет всего 14 месяцев. При удалении глиобластомы хирурги стараются, с одной стороны, убрать максимум пораженной ткани, а с другой — сохранить все функции мозга. Но, по статистике, у 90% больных в течение 8–10 месяцев после терапии наступает рецидив, при котором хирургическая операция и облучение опухоли уже практически не помогают.
Мы применили технологию баллонной электронной брахитерапии, разработанной для лечения других видов рака. Суть метода — в том, что мы вводим в полость, оставшуюся после удаления опухоли, баллон, заполненный раствором хлорида натрия (то есть, обычной поваренной соли), а в баллон помещаем источник рентгеновского излучения. Перед операцией в организм пациента вводится аминолевулиновая кислота (АЛК), которая накапливается в раковых клетках и делает их видимыми в операционный микроскоп и более чувствительными к лучевому воздействию. После удаления основной части опухоли оставшиеся клетки с АЛК погибают от излучения.
Наши исследования показали, что такой подход позволяет значительно увеличить средний срок жизни пациентов. Есть больные, которые живут после этой терапии уже больше четырех лет, некоторые почти пять. Сейчас мы работаем с нашими коллегами из Европы и США, чтобы проверить эти результаты в рамках более масштабного исследования. В случае успеха мы сможем перенести эту технологию на первичную глиобластому и помочь многим людям в мире.
А инновационные технологии, разработанные в других странах, вы тоже используете?
Конечно. Мы внимательно следим за новыми разработками и публикациями в нашей области. И то, что может помочь в лечении тяжелых больных, которые к нам поступают, мы обязательно это используем. Конечно, при условии, что применение этой технологии разрешено на территории России. Иногда бывает необходимо получить разрешение этического комитета, и тогда, мы, конечно, его запрашиваем, тщательно обсуждая все «за» и «против».
Например, недавно в одном авторитетном американском медицинском журнале вышла статья о новом эффективном методе лечения сложных пациентов с хроническими субдуральными гематомами. Это крупные внутричерепные кровоизлияния, которые угрожают нормальной работе мозга. Их дренируют, но они могут возникать снова, и тогда это становится большой проблемой, особенно у пожилых людей.
У нас как раз в прошлом году был такой пациент, и мы с успехом применили технологию, о которой говорилось в той статье — эмболизацию средней менингеальной артерии. Теперь человек, который по сути дела был обречен, чувствует себя хорошо и может в свои почти 80 лет ходить на рыбалку!
Для таких сложных операций, наверное, нужно современное оборудование и высококлассная команда врачей?
Да, все верно. Наша клиника изначально организовывалась как высокотехнологичная, с привлечением лучших специалистов из разных стран. Я сам прошел очень серьезную подготовку в США и Великобритании, являюсь членом Королевской коллегии хирургов Англии. Со мной в Клинике нейрохирургии EMC работают специалисты из Франции, Италии и Швейцарии, нашим Институтом онкологии руководит доктор Нидаль Салим из израильской клиники «Хадасса». Наша база позволяет этим замечательным врачам работать на самом высоком уровне. С технической точки зрения, им нет разницы, где делать операции — в лучших клиниках Европы и Израиля или у нас, в Москве, в EMC.
И это не просто отдельные высококлассные специалисты, а команда, которая вместе работает на каждого конкретного больного. Для лечения больных, скажем, со злокачественными опухолями головного мозга обязательно нужен врач лучевой диагностики и радиолог-онколог, обязательно нужен общий онколог, специалисты, владеющие вопросами иммунной терапии, химиотерапии. Никто сегодня не может знать в деталях всю медицину, нужно постоянно общаться с коллегами.
И мы в EMC работаем бок о бок, иногда спорим друг с другом, но никогда не ссоримся, потому что у нас общая идея: лечение больного. И я вижу, что от этого выигрывает прежде всего он. Да и мы сами — потому что видим результаты плоды совместного труда. Когда пациенты с тяжелейшими заболеваниями выкарабкиваются, восстанавливаются и имеют хорошие перспективы на жизнь — это счастье для нас!
Как вы в EMC помогаете пациентам восстанавливаться после тяжелых нейрохирургических операций?
Над этим тоже работает целая команда — реабилитологи, логопеды и другие специалисты. В их арсенале есть специальные аппараты, компьютерные программы, которые помогают пациентам восстанавливать силу и объем движений, речь и так далее. То есть реабилитировать мозг, приспосабливать его к работе в новых условиях, чтобы человек мог после операции вернуться к нормальной жизни.
Почему это важно? Сегодня мы понимаем, что операция ― это полдела. Как бы щадяще мы ни обращались с мозгом, как бы аккуратно не оперировали очаг патологии, стараясь не затронуть здоровую ткань — все равно мы вмешиваемся в очень тонкую структуру и до конца не знаем, как она отреагирует. Поэтому после сложной операции мы должны сделать все, чтобы помочь ей восстановиться.
В одном из ваших интервью вы упоминали термин victims of modern imaging technology («жертвы современных визуализационных технологий»). Получается, новые технологии могут приносить и вред?
Могут, если использовать их формально. К лечению нужно подходить с душой, понимать, что завтра ты сам, врач, можешь попасть на место этого пациента. А если доктора начинают лечить по картинкам или по анализам, не видя за ними живого человека ― это плохо. В лучшем случае, больной рискует получить осложнения, а в худшем ― даже умереть от такого лечения. Во всех хороших медицинских вузах сегодня учат одному и тому же: лечи больного, а не его скан (изображение на экране).
Тут нужно вспомнить основной принцип медицины, который 2500 лет заложил Гиппократ: «Врач, если не можешь помочь, не навреди!» Если мы начинаем бездумно вмешиваться в работу организма, то можем принести вред вместо пользы. С развитием технологий появляется больше возможностей для такого. Вот почему я говорю, что медицинские технологии ― это обоюдоострый меч.
Вы учились в США и Великобритании, преподавали в Ноттингемском университете. Как, по вашим наблюдениям, отличается подготовка нейрохирургов у нас и на Западе?
Должен сказать, что базовая подготовка врачей у нас практически не отличается от европейской или американской. Я, во всяком случае, существенной разницы не увидел. А вот постдипломное образование в России странным образом отличается. Подготовка нейрохирурга в США или Германии занимает не менее семи лет и заканчивается сложными сертификационными экзаменами, подобными тем, которые сдавал я. У нас же нейрохирурга учат два года, после чего он уже получает право делать операции!
Но это неправильно, потому что подготовить специалиста-нейрохирурга за два года в принципе невозможно. Это сложная специальность, которая требует, в том числе, отработки мануальных навыков. А за это время хорошо если до людей удается основную теорию донести, чтобы они понимали смысл профессии. Неудивительно, что Китай недавно перешел с советской модели подготовки нейрохирургов на американскую ― хотя когда-то создавать эту новую отрасль медицины с нуля китайцам помогали именно наши специалисты.
Хорошо, что у нас есть разумные, ответственные молодые специалисты, которые понимают, что полученной ими в ординатуре подготовки недостаточно, и продолжают учиться. Мы сегодня обсуждаем с РУДН возможность готовить на их базе нейрохирургов хотя бы в течение четырех лет. Думаю, постепенно и в масштабах всей страны к этому придем.
Мы поговорили о настоящем нейрохирургии. А каким вы видите ее будущее? Будут ли пациентам, например, вживлять чипы в мозг?
Знаете, будущее сложно предсказывать, мы живем в очень зыбком мире. Можно создавать чипы, какие-то еще новые полезные устройства, но, главное, на мой взгляд ― не переставать видеть за технологиями человека. Потому что вот этот подход с душой, о котором я говорил выше ― его никакие технологии не заменят.
Автор Олег Соколенко