Нобель, расколовший страну. Дмитрий Быков — о поэте «русского мира» Иосифе Бродском

Здравствуйте, дорогие зрители. С вами снова программа «Нобель» на Дожде, ее бессменный ведущий Дмитрий Львович Быков и бессменно ему же помогающая я, Александра Яковлева. Сегодня мы обсуждаем, давно было пора, нобелевского лауреата 1987 года Иосифа Александровича Бродского.

Знаете, Саша, вот здесь мне вспоминается прежде всего чрезвычайно живая реакция на награждение Бродского в России. Это был единственный случай, на моей памяти, когда страна так поразительно наглядно раскололась. Обычно у нас господствует либо кислый скепсис, типа это все литература второго ряда, либо оголтелый восторг, а вот относительно Бродского было поразительно четкое разделение: все сторонники перестройки и все новаторы восприняли это с восторгом, а все архаисты и патриоты СССР с негодованием и отвращением. Разделились не по эстетическому, а очень четко по политическому критерию, притом что Бродский, он вообще-то не диссидент, прямой антисоветчины не говорил и не писал, говорил на Западе часто, что не будет пачкать дегтем ворота своего отечества. И уже тем более, говорил, ну что там вот я буду свою ссылку считать каким-то уж таким прегрешением режима, хотя столько рядовых крестьян пострадали за кражу какого-нибудь мешка удобрений. Он на самом деле всегда занимал позицию относительно советской власти довольно взвешенную, я бы даже сказал, аккуратную, при том, что он вел себя безупречно по отношению к беженцам всяким, помогал им там, Годунову, достаточно сказать. Но при этом он очень как бы сам сторонился занятий политикой, а под конец жизни вообще совершил совершенно, с точки зрения либералов, ретроградный поступок, ренегатский, написав и прочитав публично стихотворение «На независимость Украины». Но Бродский всегда, вот это очень для меня символично, воспринимался как фигура прежде всего политическая, его награждение в 1987 году это награждение подпольной России, награждение России, которая стремится стать свободной. Он попал в очень выгодные перестроечные контексты, я думаю, он прекрасно сознавал, что будет награжден, готовился к этому, я думаю.

А сейчас 75-летие Бродского в 2015 году выявило другую тенденцию, прямо противоположную, Бродский стал любимым поэтом «русского мира», не только благодаря стихотворению «На независимость Украины», но и благодаря стихам «На смерть Жукова», например. И у меня возникло такое вот странное ощущение, что Бродский, пожалуй, действительно поэт «русского мира», он очень выраженно сторонник количественных критериев, а не качественных, масштаба, он любит, чтобы всего было много. Он поэт ресентимента, который Ницше называл самой рабской эмоцией, эмоцией такой гиперкомпенсации, вот мне плохо, зато я самый лучший. И он, кроме того, поэт, безусловно, не то чтобы антисоветский, но асоветский, несоветский, и в большинстве случаев он советское воспринимал с неприязнью, как Твардовского, которого он сильно недооценивал, как Евтушенко, которого он глубоко лично ненавидел, но кстати, был он в этом не одинок. Вот эта его асоветскость, она и означает такую глубинную и корневую русскость, а я не знаю, намного ли это лучше советского, потому что воплощать в себе русские национальные черты это, конечно, трогательно в некоторых отношениях, но мне кажется, очень часто это и для поэзии не хорошо, и по-человечески как-то подозрительно, опять-таки, не аморально, а внеморально. Вот этот аморализм у Бродского очень силен. Мы сейчас об этом подробно поговорим. Значит, что делает Бродского поэтом «русского мира»? Прежде всего, его…

Давайте сразу оговоримся, что Бродский, безусловно, большой поэт, будем избегать старательно слова великий, гениальный, это, на мой взгляд, в его случае это явная чрезмерность. Он большой поэт. Я солидарен с Владимиром Новиковым, который написал о нем замечательную статью «Нормальный поэт», это поэт, который находится в одном ряду со многими ничуть ему не уступающими поэтами своего времени, в одном ряду с Евтушенко тем же, в Вознесенским. Конечно, и у Евтушенко, и у Вознесенского гораздо больше явно плохих стихотворений, а хороших, если набрать хороший сборник из Евтушенко, хороший из Вознесенского и хороший из Бродского, это будут книги примерно равного объема и равного качества. Никакого метафизического прорыва Бродский в общем не осуществляет, и правильно, на мой взгляд, писал о нем в свое время Виктор Ерофеев, он сознает недостаточность своих метафизических возможностей.

Поэт он, если и религиозный, то скорее на уровне прокламаций, на уровне заявления, а не на уровне какого-то религиозного прорыва, в общем ну не Аверинцев, прямо скажем. Я совершенно, так сказать, не говорю о том, что он уступает кому-то по мастерству, с мастерством как раз все обстоит замечательно. Бродский поэт риторический, каких много, он может именно за счет своей интонации очень узнаваемой, он может, как Слуцкий, как Маяковский, он может хоть прогноз погоды излагать, и это будет энергично, и замечательно риторически оформлено, и замечательно интонировано, это можно будет читать, но это далеко не гарантия глубокого или высокого содержания. Он поэт в одном ряду с Окуджавой, я думаю, ничуть ему не уступающий и ничуть его не превосходящий. Он прямой наследник, как мне кажется, Некрасова, Некрасов как бы раздвоился на Маяковского и Есенина, и мысль о том, что Бродский напрямую наследует традиции Маяковского высказана еще Карабчиевским в его книге «Воскресение Маяковского», это довольно глубокая мысль.

Бродский очень хороший поэт, с этим спорить невозможно и не нужно, его приятно произносить вслух, первый критерий настоящей поэзии. Вот в чем не прав Карабчиевский, так это в том, что мнемонически он замечательно организован, он очень хорошо запоминается, и стихи его действительно хочется скандировать, и про себя, и помнить, и они приходят нам на помощь в самых разнообразных ситуациях. И о Бродском невозможно думать без благодарности, потому что он очень многие эмоции, довольно тонкие, и чего уж говорить, неприятные, замечательно сформулировал, выразил и оставил вечности. Другой вопрос, что очень часто это эмоции обывательские, эмоции в общем довольно невысокой пробы. И вот мне бы хотелось поговорить именно о том ресентименте, поэтом которого он стал.

Бродский, что вообще характерно для «русского мира», он поэт высокой степени логоцентрический, вот слово — это есть то, чем мы компенсируем все наши неудачи. Наиболее ярко это выражено в стихотворении «Пьяцца Маттеи», но и очень много где еще.

Нет, я вам доложу, утрата,
завал, непруха
из вас творят аристократа
хотя бы духа.

«Пьяцца Маттеи» (1981)

Он именно, в данном случае он компенсирует несчастную любовь, что бывает очень часто, вот мы умеем так говорить слова, что это нам компенсирует все: нашу неудачливость в мире, нашу неудачливость с женщинами, нашу смертность, в конце концов, мы все побеждаем словом. Это хорошая программа, но это опять-таки программа, в которой слову придается какое-то преувеличенное значение, слово становится именно средством мести миру за личные неудачи. Поэзия рассматривается как способ дать миру сдачи, а это вот именно позиция «русского мира», который, кстати говоря, считает, что если что-то сказано, то оно и стало реальностью, если мы назвали себя лучшими, то мы и стали лучшими.

Мне кажется, что этот ресентимент переполняет всю лирику Бродского, которая по природе своей довольно мстительна, и не просто мстительна, а еще и, не побоюсь этого слова, несколько брезглива, образ женщины у него, понимаете, все-таки почти всегда лирическому герою тайно враждебен. Я уж не говорю о том, что:

Четверть века назад ты питала пристрастье к люля и к финикам,
рисовала тушью в блокноте, немножко пела,
развлекалась со мной; но потом сошлась с инженером-химиком
 и, судя по письмам, чудовищно поглупела.

«Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером...» (1989)

Мы можем, конечно, понять месть поэта женщине, как писала в свое время одна исследовательница Марианна Басина о Пушкине, месть поэта хорошенькой девушке, мы можем понять месть поэта, но у Бродского это же доминирующая эмоция, и в основе его лирики лежит такое, я бы сказал, несколько гамлетовское, а по большому счету несколько подростковое брезгливое отношение к плоти, особенно наглядно явленное, конечно, в стихотворении «Дебют»:

Он раздевался в комнате своей,
не глядя не припахивавший потом
ключ, подходящий к множеству дверей,
ошеломленный первым оборотом.

«Дебют» (1970)

Брезгливость к плоти, некоторое отвращение к ней, и соответственно, брезгливость к любви, которая заставляет нас идти на поводу у этих низкоразвитых существ и у этих довольно низкопробных инстинктов. Все это понятно, и как поэтическая эмоция это заслуживает выражения, вообще, в конце концов, никто же не говорит, что поэт обязан воспевать чувства добрые. Просто это все к тому, что основная эмоция «русского мира» это — мир лежит во зле, а я-то нет, а я-то все-таки тут прекрасный одиночка. Нормальная романтическая позиция, тут прекрасный одиночка, который собой как бы выкупает общую греховность.

Это позиция презрения к миру, именно поэтому, надо сказать, что поэтическая позиция Бродского, вот та, на которой он стоит, она невероятно заразительна, и огромное количество людей подражает его холоду, его интонациям списка, перечня, перечисления, вместо того, чтобы вглядеться и живописать мелочь и частность, как делает, например, Кушнер. Кушнер правильно сказал, конечно, персик кончается косточкой, но смотреть только на косточку, косточка это не важно в персике, все косточки одинаковы. Взгляд Бродского проницает плоть и видит скелет, а по скелету многого не скажешь, он проницает мякоть и видит косточку. Так же, собственно говоря, поэтому он и называет себя твердой вещью, приключилась на твердую вещь напасть. Но искусство все-таки держится плотью мира, а не его костью. Надо, конечно, заметить, что все это выражено замечательной такой интонационной и ритмической яркостью, это опять-таки приятно риторически, но по сути своей это именно перечисление, номинация, все предметы у Бродского стоят анфас, что в поэме «Шествие» ранней, что в поэме «Представление» поздней. Это именно представление и шествие, это торжество номинатива, тожество перечня.

Эта интонация в случае Бродского куплена, конечно, годами настоящих страстей и страданий. Ранняя его поэзия как раз страстями преисполнена, она очень темпераментна, а поэзия большинства его подражателей основывается на опыте позднего Бродского, поэтому они тиражируют усталость, тиражируют пресыщенность, такой несколько римский взгляд статуи, такой брезгливый взгляд времени. Цвет времени и бревен, как у него сказано в одном стихотворении.

Но прежде чем серый цвет, цвет времени и бревен возобладал в его лирике, прежде чем его интонация стала ровной, он довольно долго работал на крике, играл на повышение, и это было прекрасно. Где-то примерно к шестьдесят восьмому году он как бы пресытился, и темперамент его стал именно темпераментом такого безэмоционального летописца, и то не всегда. По-настоящему вот эта, что ли, смерть первого лирического героя ― это «Осенний крик ястреба», начало семидесятых. У Бродского есть и совершенно гениальные стихотворения, описывающие как раз этот ужас перехода в небытие, скажем, вся «Часть речи». Это гениальный цикл, я думаю, что мало с чем в русской поэзии можно его сравнить, но это была еще эмоция живая.

Большая часть стихотворений позднего Бродского ― это, к сожалению, воспроизводство одного и того же дискурса, дискурса вот такого пренебрежительного. Дело в том, что брезгливость ― это эмоция очень заразительная, очень возвышающая автора, но, в общем, очень мало дающая читателю, по большому счету, эмоция довольно низкопробная, эмоция дешевая.

Что касается его предпочтения количеств, его восхищает в Америке, что всего много, его восхищает империя, потому что она большая, ему нравилось, согласно его собственным словам, идти на работу одновременно с миллионами людей. Перемена империи ― это перемена только одной страны на другую, такую же большую, иначе это бессмысленно.

Для Бродского количество ― важная вещь, отсюда длинные стихи с огромной словесной массой, отсюда эмоциональные нагромождения, обилие слов. Я не соглашусь, конечно, с позицией Александра Межирова, который говорил, что Бродский многословен. Бродский иногда бывает очень афористичен, убийственно лаконичен, прекрасен, но при всем при этом, действительно, культ количества очень русский, и он у него есть. Мы такая хорошая страна, потому что мы такая огромная страна, хотя ничего особенно хорошего в этом нет, если честно.

И поэтому мне кажется, что длинные стихотворения Бродского, такие как «Бабочка», или «Муха», или «Колыбельная трескового мыса», при всей их изобретательности безумно утомительны и как-то сегодня скучны. Страшное дело, что если посмотреть, что уцелело из Бродского, скажем, и из Вознесенского, почему-то окажется, что многие стихи Вознесенского более живы, более актуальны. Из Окуджавы многое уцелело, притом что плохих стихов у него очень много, и он это прекрасно понимал, он говорил, что хороши у него по-настоящему только песни, когда он их долго не пишет, он себя ненавидит. Это понятно, но в шедеврах своих они остались ничуть не менее актуальны, чем Бродский, а может быть, и более живы, потому что непосредственности в них больше, а претензий к миру меньше.

Бродский абсолютно виртуозно владел словом, и наиболее удачным его периодом мне представляется время с шестьдесят восьмого года, например, с цикла «Школьная антология», по семьдесят пятый, семьдесят четвертый, может быть, год выхода «Частей речи» и «Конца прекрасной эпохи». Он изумительно умудрялся сталкивать классический стих («Я заражен нормальным классицизмом») и современные советские реалии. Период его отъезда из СССР и первых стихотворений в Штатах был, безусловно, лучшим, безусловно, великим, тут претензий нет.

Другое дело, что вечно поддерживать в себе такой огонь, наверно, невозможно, поэтому Бродский ― это не только пример такого русского мышления, но это и еще наглядный пример того, к чему оно приводит. Ведь каждый поэт, в конце концов, не обязан чему-то учить, он может своим наглядным примером, как, допустим, Есенин, демонстрировать свою деградацию. Поэтому Бродский ― это то, чем кончается русское мировоззрение, то, во что оно упирается. Как ни странно, оно упирается в пустоту и скуку при всем величии. Сначала это величие, а потом пустота и скука. Поэтому оставим себе право любить и Бродского в эпоху его расцвета, и Российскую империю в ее лучшие времена, а не времена ДНР и ЛНР.

Получается, по вашему мнению, ему дали Нобелевскую премию именно из-за политической повестки? Или все-таки за литературные достоинства?

Почему дали Нобелевскую премию, здесь трудный разговор. Понимаете, здесь все сложно. Бродский за границей имел такую кличку ― «В багрец и золото одетая лиса», имея в виду, что он рыжий. Он очень хитро строил свою политику, он говорил очень политесные вещи и писал их, он дружил с нужными людьми, но это не может быть каким-то образом ему поставлено в вину, поскольку с нужными людьми дружили и Вознесенский, и Евтушенко, да все.

Он делал себе литературную карьеру, он отметал конкурентов, он много сделал для того, чтобы уничтожить, скажем, литературную славу Аксенова, который был одним из его конкурентов прямых на «Нобеля», и если бы «Ожог» вовремя вышел, а не получил негодующего отзыва от Бродского, пренебрежительного отзыва, негодующий ― это слишком, то, может быть, и Аксенов вполне реально претендовал на «Нобеля», может быть, получил бы его с не меньшим основанием.

Но Бродский четко чувствовал, заметьте, он никогда не хвалил поэтов и прозаиков более сильных, чем он сам, или сопоставимых с ним. Он хвалил друзей своей юности, которым помогал всегда, и поэтов послабее. Поэтому, собственно, у него и Вознесенский вызывал такую ненависть. Он говорил это в первом интервью, он говорил после эмиграции, что в Евтушенко есть еще хоть что-то живое, а Вознесенский ― это уж совсем мертвечина, тогда как Вознесенский был поэтом очень живым и недурным.

Он действительно, что говорить, пережил много трагедий и сильно натерпелся от советской власти, но если мы признаём, во всяком случае, Жолковский признаёт, что тоталитарный дискурс был очень нагляден в поэзии Ахматовой, почему бы нам не признать тоталитарного дискурса, диктата риторики, диктата многословия в поэзии Бродского? Он тоже очень часто берет массой. Да, его поэзия очень авторитарна, это Кушнер называет романтической позицией, но напоминаем, что Лидия Гинзбург говаривала: «Романтизм надо уничтожить», имея в виду, что из романтизма и вырастает фашизм. Кстати говоря, русский фашизм сегодняшнего образца тоже имеет своим истоком позицию очень романтическую. Сколько у нас сейчас этих фашиствующих романтиков развелось после 2014 года? Любо-дорого посмотреть, и все они клянутся именем Бродского. Наверно, он дает к этому некоторые основания.

Его награждение было не то что политесным или политическим, но нельзя отрицать того, что русская литература в 1987 году была в центре мирового внимания. Это публикация множества запретных текстов, это стирание множества границ, остается два года до падения Берлинской стены, которое ознаменовало собой окончательное падение «железного занавеса». Поэтому его, конечно, наградили потому, что его страна выдвинулась на авансцену. Если Россия хочет еще одну Нобелевскую премию, ей достаточно всего лишь произвести у себя какие-нибудь революционные изменения, не обязательно в плюс, можно построить полную диктатуру «черных полковников», и тогда тот, кто ее наиболее ярко воспевает, или тот, кто ей наиболее горячо противостоит, вполне может оказаться в центре всемирного внимания. Надо только что-нибудь сделать, а не консервировать то, что уже есть.

Бродский был, конечно, знаменем прорыва русской литературы в 1987 году в мир. После этого русская литература поехала по всем американским университетам, ее стали переводить, и до сих пор они живут тем запасом имен, которые узнали тогда. Новое до них доходит с трудом.

Кстати, вы много путешествуете по миру. А вообще что из современной русской литературы сейчас знают читатели не русские?

Да из современной Бродского-то знают лучше всех, вот в этом-то и проблема, что Бродский во многом…

После Бродского что-нибудь пришло вообще туда? Что, расскажите.

Тогда они узнали всех вплоть до поколения сороковых годов. Я думаю, Пьецух был, царствие ему небесное, последним писателем, которого успел узнать Запад. После этого они разово переводили всех, в том числе людей моего поколения, в том числе людей уже помладше, но это единицы, это точечные какие-то воздействия. Настоящий штурм унд дранг русской литературы осуществился в первой половине девяностых, до чеченской войны. После этого чеченская проблематика на короткое время возобладала, а после этого вообще внимание к России стало таким скорее пренебрежительным.

Но, конечно, с награждения Бродского начался могучий прорыв, и уже за это нельзя не сказать ему спасибо. Он очень многим старался помочь, правда, помогал иногда таким людям, которые доброго слова не заслуживали вовсе, но ему было, по большому счету, уже все равно.

Короче говоря, если сейчас его выдвинуть на Нобелевскую премию, не факт, что он получил бы?

Тут, вы знаете, если Хандке поддержал Милошевича и получил, я думаю, что у Бродского был довольно высокий шанс после стихотворения «На независимость Украины» поддержать сепаратистов. Да, очень может быть, что он бы получил ее за такой вот странный нонконформизм.

В случае Бродского, понимаете, нельзя отрицать безусловных и бесспорных литературных заслуг. Это большой поэт. Другое дело, что он не единственный большой поэт. У эмигрантов поэзия Бродского стала символом жизненного успеха, что это один из наших все-таки пробился. Но то, что такая трагическая, такая несчастная поэзия стала символом жизненного успеха, ― это величайшая пошлость, которая могла с ней случиться. В некотором смысле по мощам и елей, потому что, как замечательно заметил один критик, упадок сил и бессмысленность жизни, то есть идея деградации личности, декларируется у Бродского и показывается у него с такой заразительной силой и энергией, что как-то не очень верится в депрессию лирического героя. Он жизнеутверждается и самоутверждается просто с невероятным напором.

И, кстати говоря, очень хитрая политическая и литературная стратегия Бродского, его внимание к жизненному успеху, его умное выстраивание имиджа и так далее не очень-то гармонирует с позой печального скептического отшельника. На этом внутреннем противоречии, как у всякого большого поэта, и стоит его лирический феномен, ведь у Пушкина тоже есть своя внутренняя драма, он аристократ в функции интеллигента, у Некрасова своя личная драма, он живет так, а пишет иначе. И у Бродского есть своя личная драма, он действительно со страшной силой декларирует бессилие, со страшной энергией декларирует падение энергии и так далее. Более того, со страшной, тонкой и коварной хитростью выстраивает имидж человека, которому якобы все равно. Ничего ему не все равно, и слава тебе господи. На этом и возникает высокая поэзия.

Это была программа «Нобель» на Дожде и пространство Only People. Оставайтесь с нами, читайте хорошие книги!

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.