1 сентября исполнится 15 лет, как террористы захватили школу номер один в Беслане. Михаил Фишман — о самом страшном теракте в российской истории — и одному из самых страшных в истории человечества.
Беслан не уходит, не отпускает — он как призрак преследует российское общество с немым вопросом: когда же бесланская трагедия перестанет быть набором версий? То есть, когда мы признаем правду? Когда государство возьмет на себя хотя бы часть ответственности за случившееся?
Но государство — это аморфная абстракция. Поди разбери, что это такое — государство. В этом смысле с Бесланом проще. Потому что речь идет об ответственности, которую несет в том числе лично президент России Владимир Путин. 1200 заложников. 333 погибших, из них 186 — детей.
15 лет назад для жертв Беслана пришлось строить отдельное кладбище. Беслан — невероятно страшный теракт, осуществленный очень жестокими людьми, которых действительно трудно назвать людьми, и бесчеловечный не только по результату, но и по исполнению. Захватить и обречь на смерть сотни детей — разве человек может быть на такое способен? И важно понимать, что выйти из этой катастрофы без жертв было, скорее всего, было практически невозможно.
Но важно понимать и другое: Беслан случился не сам по себе. Беслан был невозможен без того, что было до Беслана. Жестокость террористов в Беслане стала следствием событий в Москве, в театре на Дубровке в октябре 2002 года. А принципиальная позиция Путина — никаких переговоров с террористами — была доведена в Беслане до своей высшей трагической точки.
«Террористы считают, что они сильнее нас. Что они смогут запугать нас своей жестокостью, смогут парализовать нашу волю и разложить наше общество. И, казалось бы, у нас есть выбор — дать им отпор или согласиться с их притязаниями. Сдаться, позволить разрушить и «растащить» Россию в надежде на то, что они в конце концов оставят нас в покое. Как президент, глава Российского государства, как человек, который дал клятву защищать страну, ее территориальную целостность, и просто как гражданин России, я убежден, что в действительности никакого выбора просто нет».
Именно с этой фразы Владислав Сурков недавно начал свою программную статью про Путина и глубинный народ:
«Это только кажется, что выбор у нас есть — поразительные по глубине и дерзости слова. Сказанные полтора десятилетия назад, сегодня они забыты и не цитируются».
Но правда заключается в том, что даже в Беслане выбор еще был. Был выбор не между победой и поражением, атакой и отступлением, отпором и «склонением головы перед врагом», как это формулирует Путин. Вовсе нет. Выбор был между штурмом и попыткой спасти людей — дьявольская разница. Даже если бы не удалось спасти всех, — скорее всего, можно было спасти многих.
Посмотрите фильмы про Беслан, почитайте материалы следствия, интервью и свидетельства очевидцев, и вы вспомните:
1) Власти сразу стали врать про захваченных заложников, утверждая, что их 354. Это разозлило террористов, и поэтому они перестали давать заложникам воду.
2) Ни один полномочный представитель штаба в принципе не вел с террористами переговоров — не было даже таких попыток.
3) Первые взрывы третьего числа, после которых начался штурм, были результатом стрельбы из гранатометов. И если это так, то информация про причины штурма — неправда, в том числе и в официальном расследовании.
Пункты два и три появились не сами собой и не случайно. Они полностью совпадают с развитием событий на Дубровке в октябре 2002 года. «Норд-Ост» и Беслан — близнецы-братья. В Беслане никто не вел переговоров с террористами. Ни один полномочный представитель штаба не вышел на переговоры и с террористами на Дубровке. Да, внутри были Хакамада, Явлинский, Рошаль, Кобзон, Политковская, — но никто из них ни на что не был уполномочен.
Театральный центр на Дубровке был захвачен в среду, 23 октября, а в 9 часов вечера в пятницу террористам позвонил первый настоящий представитель властей — полпред президента на Северном Кавказе Виктор Казанцев и пообещал быть на следующий день утром.
Журналист, писатель Анджей Зауха, «Москва. Норд-Ост»:
«На сцену вышел Бараев, но люди уже расслабились, не боялись так, как вначале, было шумно, — вспоминает Николай Любимов. — Он моментально навел тишину серией выстрелов в воздух и сказал: „У меня несколько хороших и плохих новостей, и для вас, и для меня. Во-первых, на сегодня переговоры закончились, я договорился, что завтра придет генерал Казанцев. Это человек, которому я верю, и готов с ним договариваться. Новость неприятная — если завтра в десять утра я выйду, а его не будет в холле, выберу сто человек и начну расстреливать. Вторая хорошая новость — я оставил представителям ваших властей список чеченцев, сидящих в ваших тюрьмах, которых я хотел бы освободить. О цене мы пока не договорились, но за каждого чеченца я мог бы освободить от шести до десяти человек. И в-третьих — мы начали переговоры, завтра их продолжим, о предоставлении коридора, который позволил бы нам спокойно и безопасно уйти“».
На самом деле, это была уловка. Оперативный штаб таким образом тянул время, потому что террористы действительно угрожали начать расстрелы. На самом деле, Казанцев и не собирался приезжать. В 5 утра был пущен газ и начался штурм, и этот штурм стоил жизни 130 заложникам.
Но сколько человек мог бы вывести Казанцев, если бы он действительно провел эти переговоры?
Похожим образом, только в гораздо более страшных обстоятельствах, развивалась ситуация и в Беслане. Правда, Политковская туда так и не добралась, потому что ее отравили в самолете. Но тогдашний президент Осетии Дзасохов подтвердил потом, что вел переговоры с Масхадовым через Ахмеда Закаева, и тот был готов приехать. Другой североосетинский чиновник Израил Тотоонти потом подтверждал эту информацию на суде над единственным выжившим террористом Нурпаши Кулаевым. К тому моменту, как Масхадов согласился приехать, Руслан Аушев уже вывел из школы матерей с младенцами — всего 26 человек. Значит, был, вероятно, шанс и на спасение других жизней, как был он и с анонсированным приходом Казанцева. Но никто не планировал давать этот шанс заложникам.
Масхадов даже теоретически не мог успеть приехать в Беслан до начала штурма. Более того, сегодня трудно опровергнуть точку зрения, что штурм и был начат для того, чтобы он не успел приехать.
Статья на «Газете.ру»:
Закаев сообщил об этом Александру Дзасохову и попросил предоставить условия для прилета в Беслан. Дзасохов попросил на это два часа. При этом Масхадов для себя никаких условий и никаких особых мер безопасности не просил. Он только сказал: «Надо создать условия для моего скорейшего приезда в Беслан и прохода в школу», — рассказал в суде Тотоонти. По его словам, этот последний разговор состоялся 3 сентября в 9 утра по лондонскому времени, то есть в 12 часов по московскому, то есть за один час и две минуты до первого взрыва в спортзале школы.
И в Беслане, и на Дубровке российская власть поставила знак равенства между самим фактом переговоров и признанием победы террористов. Но почему? Ведь переговоры — это тактический инструмент по спасению как можно большего числа жизней. По сравнению с Бесланом, Дубровка была легкой прогулкой. На фоне Хучбарова и Ходова Абу-Бакар и Мовсар Бараев были почти приличными людьми. Они не убивали заложников. Они отпустили много людей и могли отпустить еще.
В Беслане террористы сразу начали с расстрелов, а к третьему дню несколько детей уже были близки к смерти от нехватки воды. Но и это не означало, что 26 человек, спасенных Аушевым, были возможного. К такому выводу пришел потом Адам Дольник — один из ведущих экспертов в области исследований политического насилия и терроризма. Он приводит такой пример: с самого начала террористы потребовали, чтобы к ним пришли глава Северной Осетии Дзасохов, глава Ингушетии Зязиков, депутат от Чечни Аслаханов и доктор Рошаль — причем все вместе, одновременно. Если бы они вошли в зал, их бы скорее всего убили. Но их совместное появление рядом со школой могло дать какие-то шансы. И таких окон возможностей было несколько. Все они моментально захлопывались с внешней стороны Бесланской школы №1.
Эксперт по предотвращению международных преступлений Адам Дольник: Даже несмотря на то, что инцидент не мог не закончиться кровопротилием, нужно было приложить максимальные усилия, чтобы освободить как можно больше заложников с помощью переговоров, прежде чем переходить к силовому решению. Федералы не просто не справились с этой задачей, они даже не попробовали. Еще страшнее то, что официальные заявления властей на телевидении, в которых занижалось число захваченных людей, усугубили кризис. Как и в случаях с другими захватами заложников, у Кремля было только одно на уме — дискредитировать руководство сепаратистов и проучить Басаева.
Отсюда полное совпадение пункте три: и в Беслане, и на Дубровке штурм был начат сознательно, а не спровоцирован изнутри. Сразу после штурма Дубровки штаб официально заявлял, что штурм стал ответом на расстрелы людей внутри. Эта была неправда. Официальная версия о двух взрывах в спортивном зале школы в Беслане в час дня 3 сентября, ответом на которые и стал штурм, тоже разбивается о многочисленные показания свидетелей и пустые тубусы от гранатометов, найденные на крыше пятиэтажки напротив.
Безопасность государства и единство страны важнее правды в прямом эфире — так, наверно, мог бы оправдаться Владимир Путин, хотя в реальности сегодня он идет другим путем. Год назад он предложил свежую версию штурма Дубровки, начатого, как он подтвердил, по его личному приказу.
— Планировали террористы освободить заложников — или нет?
Владимир Путин: Нет.
— Какие у них тогда были планы?
Владимир Путин: В планах было тогда взять автобус с заложниками, выехать на Красную площадь и прямо на Красной площади расстреливать их, выбрасывая тела на улицу. С целью оказать такое воздействие на руководтсво, на спецслужбы. Конечно, мы этого не могли допустить.
Нигде — ни в материалах дела, ни в перехватах телефонных переговоров террористов, ни в свидетельствах заложников нет даже намека, что такое могло случиться, а в момент штурма пульты были отсоединены от взрывных устройств — именно поэтому театральный центр не взлетел на воздух. Но эта фантастическая версия звучит сегодня, когда ужасы второй и тем более первой войны в Чечне, уже ушли из памяти.
Тогда, во время Беслана и «Норд-Оста», главной установкой был страх показать слабость, которую Россия испытала и в 95 году в Буденновске, а затем в Хасавюрте. Это тогда сам факт телефонного разговора Черномырдина с Басаевым был запечатлен в памяти как национальное унижение.
Владимира Путина можно понять. Весь кредит доверия, выданный ему обществом, когда он пришел к власти, был построен на том, что он не Черномырдин и не Ельцин и что он не сдаст государственные интересы. И на Дубровке эти интересы государства означали, что будет пущен газ. В Беслане они уже означали огонь из всех орудий.
Эти интересы означали, что парламентского расследования «Норд-Оста» не будет вовсе, а доклад парламентской комиссии по Беслану под руководством сенатора Торшина будет по распоряжению Кремля тихо утвержден под новый год 31 декабря, чтобы никто не заметил.
Эти интересы означали, что матери Беслана и общественная организация «Норд-Ост» могли разбиться в лепешку, но не получить ничего, кроме общих слов о том, что в 90-х годах Россию поставили на колени.
Вот что Путин говорил матерям Беслана через год после катастрофы:
«Что уж говорить о нашей стране, которая после распада Советского Союза понесла огромный ущерб по всем направлениям. И в области социальной политики, и в экономике. В первой половине 90-х в результате тяжелых событий в Чечне наши и вооруженные силы, и специальные службы вообще находились в состоянии нокаута. В полуразложенном состоянии. К сожалению, никакого другого способа так, чтобы бороться с этой заразой, с терроризмом, у нас нет».
С одной стороны, это обычный, стандартный ход для Владимира Путина — сослаться на беды 90-х годов. Но с другой, это и мандат, который был ему вручен как президенту России.
Так что российскому обществу придется разделить с ним ответственность за гибель заложников в Беслане — и не только в Беслане. И тогда Беслан, может быть, нас отпустит.
Не бойся быть свободным. Оформи донейт.
Фото: Елена Афонина/ТАСС