В стране, где сидит почти 600 000 человек, еще примерно столько же ждет. Это жены и матери, чьи проблемы кажутся такими далекими, пока внезапно они не оказываются в опасной близости от нас. Благодаря делу «Седьмой студии», сотни тысяч узнали фамилию директора «Гоголь-центра» и фестиваля «Платформа» Алексея Малобродского и в отчаянии следили, как ухудшается его здоровье в СИЗО. Его жена Татьяна Лукьянова делала все возможное, чтобы об Алексее узнал каждый. Общественное негодование помогло вытащить его под подписку о невыезде, и Лукьянова дала первое большое телевизионное интервью программе «Женщины сверху».
Как изменились ваши отношения после того, как он пробыл одиннадцать месяцев в СИЗО?
Нам очень долго не давали свидания, и вообще у нас было, в результате, свиданий очень мало. И на каком-то, чуть ли не на первом свидании я сказала: «Леш, ты понимаешь, что мы же теперь какие-то другие люди, с учетом всего того, что с нами произошло». Он сказал: «Ну да, наверное, какие-то другие. Но это же еще интереснее».
Я понимаю, что для вас одиннадцать месяцев это всю дорогу была борьба.
В общем, да.
Расскажите про нее, как вы, какой был ваш индивидуальный путь.
Во-первых, как-то Алексей сразу занял такую позицию, и я его целиком и полностью в этом поддержала, что мы за публичность. Мы за публичность, нам нечего скрывать в этой истории, мы за то, чтобы максимально все про это знали. Не было у нас никогда такого, очень многие люди говорили, что вот ой, не надо шума, зачем, вот это неправильно, это неправильная стратегия, не надо шуметь, не надо давить вообще через общественное мнение и так далее, надо пытаться как-то договариваться и тому подобное. О чем договариваться? Когда человек полностью, на сто процентов уверен в своей правоте и в том, что ему нечего скрывать, и не о чем договариваться, просто не о чем. Он выбрал такую стратегию, и моя задача была просто его поддерживать, потому что, естественно, мне было это проще отсюда.
Как вы это делали? Понятно, в чем роль адвоката в этой ситуации, понятно, что происходит с Алексеем. А в чем роль жены?
Например, на первый суд, никому же в голову даже не пришло, что можно и нужно пойти в этот суд. Я просто максимальное количество людей позвала, чтобы пришли люди в суд. Я узнала огромное количество людей прекрасных, разных, новых. Кого-то, кого раньше знала, узнала с какой-то новой стороны, потому что просто вдруг, неожиданно, сами по себе, ты ничего не делаешь для этого, ты ничего не просишь, просто появился ряд людей, которые просто, ничего не говоря, ничего не декларируя, просто, раз, и встали рядом. Вот просто, Таня, давай, если ты не успеваешь вот это все, давай я буду выписывать газеты, каждый месяц мы выписывали газеты для Леши в СИЗО. Или там, давай я буду посылать посылки, это тоже, это надо поехать, в магазине купить, собрать, поехать на почту, отправить, это тоже время.
Когда уже нависла угроза над Кириллом, было понятно, это же не мгновенно, это постепенно происходило, чувствовали ли вы угрозу над Алексеем и над собой, над своей жизнью вообще в принципе?
Нет.
Почему?
Вы имеете в виду, до того момента, как Алексея задержали? Потому что и для меня, и для него это было настолько очевидно, что ему нечего предъявить.
Но вы это обсуждали, такую возможность, в принципе, или нет?
Нет, мы обсуждали, но мы это обсуждали достаточно как-то… Я спросила: «Леш, ну что это вообще может для нас значить, как ты считаешь?». Он говорит: «Ну как, ну что, да ничего. Вызовут меня как свидетеля, я же там работал, конечно. Я схожу, расскажу все, как было». Вы понимаете, это такое тоже, наверное, может быть, какое-то смешное, наивное такое прекраснодушие, такая вера в то, что если ты не виноват, то тебе ничего не предъявят. Вот так, да, вот такие мы были, странные.
А вы потом рефлексировали эту ситуацию, думали о ней — вот жалко, что в этот момент мы не оказались внимательнее, более чуткими, не прислушались…
А ничего бы не изменилось. А что бы изменилось?
Можно было бы уехать.
Мы верим, что вообще-то как бы нельзя на белое сказать черное, ну никак. Ну, есть какие-то вещи очевидные.
А вы знали за своим мужем, в принципе, раньше, до того, как это все случилось, это свойства мужские, человеческие — этот железный характер, эту принципиальность безграничную и так далее.
Да, вот для меня как раз да. Очень многие удивлялись, потому что всем казалось, что вот Леша, такой интеллигентный, такой мягкий, такой еще что-то… Да, он интеллигентный, да, он мягкий, но просто у человека есть какой-то настолько безусловный и безупречный внутренний стержень, я всегда про это знала.
Процесс еще не закончен, и мы, естественно, ждем, что все будет хорошо, и справедливость восторжествует. Но я думаю, что морально и подспудно вы рассматриваете разные варианты. Вы рассматриваете, но не готовитесь к ним?
Невозможно к этому подготовиться. Не-воз-мож-но. Понимаете, есть какие-то вещи, например, когда Леша был в СИЗО, это было гораздо еще более актуально, но мне приходилось просто какие-то моменты, какие-то темы для себя закрывать. Вот просто ты создаешь такую себе в голове, в осознании какую-то такую зону, за которую ты не выходишь, потому что нельзя об этом думать. Если ты начинаешь постоянно, и даже не постоянно, если ты будешь просто об этом думать, то это будет нехорошо, не будет никакого толка и будет плохо всем, и тебе, и ему. Поэтому какая-то часть сил уходит на то, чтобы вот эту вот зону оборонять, там же много всего, дверки открываются, щели, сквозняки начинают задувать, надо закрыть. Поэтому сейчас, не знаю, невозможно это рассматривать и готовиться. Не знаю, как про это думать, правда.
Вы наслаждаетесь самим моментом, что он на свободе, а не там?
Конечно.
То есть вы его ощущаете острее…
Конечно.
А вам приходилось в тот момент, когда это дело нависло над вами, доказывать и объяснять другим людям, что он не виноват?
Нет. Вот это удивительная история, у меня не было вообще… Они не появлялись в поле моего зрения. Повезло.