Александр Солженицын «Архипелаг ГУЛАГ», 1974 год

1974 год в проекте «Сто лет — сто книг». Мы говорим о главной книге Александра Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ». Сам он не считал ее главной, поскольку документальная литература, литература на жизненном опыте своем и своих современников казалась ему все-таки менее важной, чем историческая эпопея «Красное колесо».

Тем не менее «Архипелаг ГУЛАГ» гораздо более популярная в мире и, рискну сказать, более значительная книга Солженицына. Книга, которая своим названием своим ушла в язык. Книга, которая привела к созданию новой организации. Во Франции появилась организация новых левых «Дети Солженицына», которые разочаровались в коммунистическом проекте.

Трудно сказать, в какой степени «Архипелаг ГУЛАГ» фатален и неизбежен для любой коммунистической ли, социалистической ли системы. Братья Стругацкие сказали, что появление репрессивного аппарата большего, чем государственный, и тайной полиции большей, чем обычная полиция, — неизбежное следствие любого тоталитарного режима, а тоталитарным неизбежно становится любой марксистский режим.

Ну, правда это или нет, мы когда-нибудь узнаем, но вряд ли мы будем  ставить для этого новые эксперименты, потому что эксперимент советский оказался слишком серьезным, роковым, может быть, смертельным для страны.

Но «Архипелаг ГУЛАГ» далеко не исчерпывается своим фактографическим значением. Солженицын писал эту книгу как мыслитель, а не только как историк. И рассказывает она на самом деле об очень важной вещи — о нравственном стержне. Вот об этом, собственно, и речь.

Ну, конечно, изначально «Архипелаг ГУЛАГ» задумывался как проект в известном смысле научный, как первая попытка фундаментального описания советской пенитенциарной системы. И не только пенитенциарной, вообще репрессивной. Как полное систематическое научное описание всего карательного аппарата, аппарата подавления мысли. Там есть главы о тайной полиции, там есть главы о лагерях и лагерных нравах, о Лубянке и ее тайных тюрьмах, о стукачах и осведомителях, о суках и сучьих войнах, о лагерных восстаниях. Нет такого вопроса советской тюремной жизни, которого Солженицын бы не осветил.

«Архипелаг ГУЛАГ» — это свод примерно 700 свидетельств, изначально 500, потом прибавилось еще 200 за границей, которые он получил после опубликования «Одного дня». Вопрос: думал ли Солженицын изначально, что «ГУЛАГ» станет его главной работой на 10 лет? В принципе, он всегда мечтал именно об историческом повествовании, он видел себя, прежде всего, писателем. Он не предполагал, что ему придется завязнуть на лагерной теме так надолго. И он написал о желании  с нею проститься. Последняя фраза последнего дополнения «Да и пора, я с этой темой 20 лет».

Но эти 20 лет все равно оказались недостаточными, чтобы сказать правду о сталинизме. Поэтому он беспрерывно возвращался к «Архипелагу», вносил добавления, писал, публиковал, наконец, списки людей, которые ему помогали. Не мог от этого отделаться. Думаю, что не только потому, что желал наибольшей полноты, но и потому что все-таки каждый раз проверял свою главную догадку.

А догадка заключалась в одном, и она сформулирована в «Архипелаге»: если бы чекисты утром после завтрака семейного, выходя на работу и арестовывая и допрашивая заключенных, не были уверены, что они живыми вернутся домой, другая была бы история России. Вот эта тайна покорности, эта тайна страны, которая добровольно отдалась в лапы мяснику на бесконечно долгое время — вот этим и пытается Солженицын заниматься. И главная его проблема, главный его вывод заключается в том, что люди, позволившие провести над собой весь этот эксперимент, нравственного стержня лишены.

Кто не лишен? Он пишет: упорными, едиными, солидарными в лагерях держались бандеровцы, тех, кого держит национальная идея, сектанты, те, кого держит религиозная идея, и настоящие православные, кстати, в том числе, и герои войны, в частности, Кузнецов, возглавивший Кенгирское восстание, если я сейчас не путаю фамилию. Именно те, кто уже имеет как бы опыт посмертного существования, кто уже махнул на себя рукой. Именно Солженицын ввел в широкий обиход три лагерных закона: не верь, не бойся, не проси.

Первыми гибнут, как сказано еще в «Одном дне Ивана Денисовича», те, кто стучать бегает, да те, кто доедает чужую еду, кто выхлебывает из шлемки остатки. Нельзя чужое подъедать, нельзя себя ронять. По Солженицыну, нельзя заставить себя выживать, нужно иметь принципы.  Возражая ему, Шаламов пишет, что Солженицын просто был не там, где по-настоящему ломали или как, помните, говорил Искандер, кто не ломался, тех плохо ломали.

Это жестоко сказано, но по Солженицыну лагерь, тем не менее, может быть и положительным опытом. В лагере есть люди, которые выстаивают и формируются в сверхлюдей. Просто для этого нужны внеличностные основания, а их в России очень мало. В поисках этих внеличностных оснований он написал потом книгу «200 лет вместе», ведь этот двухтомник, он не антисемитский, сколько бы отдельные слишком пылкие представители сионизма или неосионизма такого светского, или просто слишком националистически ориентированные евреи, они могут, конечно, везде искать врагов и особенно искать врагов в лице Солженицына. Но Солженицын написал эту книгу не о евреях, а о русских.

Он, цитируя Воронеля Александра, пишет: «Русские друг другу, действительно, хуже собак. Они совершенно не имеют навыков внутринациональной солидарности. А евреи имеют. Почему у русских этого нет? Почему русские с наслаждением сдают себя и других?» Может быть, по одной версии, по версии самого Солженицына, община, крестьянство имели эти навыки. Но ведь сам уже он, культивируя образ Столыпина и любя Столыпина больше всех, говорит о том, что вот Столыпин-то пытался разрушить общину, и был в этом исторически прав. Значит, не в общине дело, потому что она была уже архаична, нельзя же вечно жить, правда, вот этим сельским кругом, сельским ходом. Должны быть какие-то внутренние правила, какие-то собственные стержни.

У человека должно быть собственное достоинство, но этого достоинства у большинства нет. Иван Денисович — это совсем не герой Солженицына. Иван Денисович все переносит. А вот кавторанг — это герой, это борец. Он воевал, и для него конформизм уже неприемлем, потому что он уже как бы себя похоронил. Вот попытки Солженицына нащупать эту внутреннюю нить, они и составляют стержень самого «Архипелага», хотя конечно, эта книга, прежде всего, колоссально информативна.

Посмотрите, ведь он осветил весь огромный путь советского лагерного  устройства. Он начал с концлагерей, с Соловков, с Беломорканала, он начал с 1919 года, когда Ленин впервые начал строить эту репрессивную систему. Ведь, кстати говоря, Солженицын опроверг миф о том, что Сталин — это анти-Ленин, что Сталин в своей репрессивной практике пошел значительно дальше Ленина.

Конечно, он во многом анти-Ленин был, хотя бы потому, что Ленин — модернист, а Сталин — консерватор. Но Ленин начал строительство советской репрессивной системы, и первые концлагеря появились при нем. И отсюда же вот этот вот анекдот, что во время первого субботника Ленин таскал бревно, срубленное в первых лагерях. Как бы то ни было, это похоже, это так.

Описывая Соловки, описывая Беломорканал, Солженицын замечательно разоблачает роль Горького, агитатора за эту переплавку, за подневольный труд, называет книгу о Беломорканале первой книгой, воспевавшей рабский труд. Конечно, он здесь хватает через край, потому что среди создававших эту книгу были и Зощенко, и Ильф с Петровым — ну приличные люди туда поехали. И сам Горький. Но для Солженицына конформизма нет. Он его ненавидит, для него это смертный грех. И всех, кто пытается приноровиться к мерзости, он ненавидит радикально, страшно. И, кстати говоря, это ничуть не противоречит его статьям про образованщину, про наших плюралистов, потому что для него все это люди, которые сосуществуют с палаческим государством, а с ним нельзя сосуществовать. Вот об этом написан «Архипелаг ГУЛАГ».

Да, у Солженицына была своя программа-минимум для обывателя. Ну хорошо, ты не можешь бороться, но ты хотя бы не участвуй. Жить не по лжи, но ты хотя бы не ходи на собрания, хотя бы не поднимай руки. Сгоняют тебя на митинг — не ходи на митинг. Но и эту программу-минимум люди не способны выполнить, поэтому в известном смысле «Архипелаг ГУЛАГ» — это метафора всей страны. Потому что есть малая зона, и есть большая зона, в которой сидят все.

Эта книга Солженицына исполнена азарта борьбы и глубочайшего презрения ко всем, кто этого азарта не понимает. Потому что человек, который не сопротивляется, для Солженицына просто не интересен. Он, продолжая ленинскую терминологию, — холуй и хам. Вот это в солженицынской книге очень сильно.

Я уж не говорю о том, что «Архипелаг ГУЛАГ», вот об этом, кстати, из всех, по-моему, говорил один Дмитрий Юрасов, замечательный историк, «Архипелаг ГУЛАГ» — это книга поразительная по плотности изложения и по гибкости и точности языка. Да, ее писал математик, а Солженицын именно математик  по образованию, долгое время преподавал математику, Солженицын — человек, который умеет компактно уложить огромный материал вот в эти шесть красных томов, но при этом он ни на секунду не теряет объективности и увлекательности изложения.

Надо сказать, что вот страшно сказать, что «Архипелаг ГУЛАГ» — увлекательная книга. Она написана об очень страшных вещах. Почему она увлекательна? Потому что там есть герои, которые на протяжении своей жизни умудрялись что-то этому противопоставить. Почему невыносимо читать «Хатынскую повесть» Адамовича? Потому что это мирные люди, они не сопротивляются. И так же невозможно читать «Блокадную книгу». Любые фронтовые мемуары читать легче, потому что там в руках у людей хоть что-то. А здесь вот Адамович вот все время подчеркивает: «Мы в руках слепой силы, мы ничего не можем сделать».

Так вот «Архипелаг ГУЛАГ» — это о людях, которые могут что-то сделать. Поэтому ключевые главы там, например, — это «40 дней Кенгира», «История лагерного восстания», истории восстаний зековских на Колыме, в Воркуте. Это люди, которые не смирились. И вот это для Солженицына самое главное. «Архипелаг ГУЛАГ» — это довольно, как это ни ужасно звучит, оптимистическое чтение. Оно исполнено молодого бунтарского презрения к покорности. Вот это то, о чем Солженицын писал в стихах: «На тело мне, на кости мне спускается спокойствие. Спокойствие ведомых подобух». Вот в «ГУЛАГЕ» нет этого спокойствия. Это книга, которая вся пронизана зудом сопротивления. И надо сказать, что чтение ее — одно из самых мотивирующих, потому что прочитав эту книгу, невозможно уже смиряться с таким положением дел.

Она была закончена к 1971-му году, к моменту, когда Солженицын понял, что в СССР ему оставаться нельзя, он дал на Запад сигнал ее печатать. Многие говорят, что Солженицын не щадил, чуть ли не доводил до самоубийства людей, которые с ним работали. Да, наверное, не щадил. У него логика борца. Но, в конце концов, или ты борешься, и тогда для тебя многие моральные ограничения снимаются, или ты терпишь, и тогда ты всегда виноват, но ничего вокруг тебя не сменяется.

Солженицын, конечно, не смог опрокинуть советскую и — шире — русскую систему. Он не уничтожил русскую тюрьму и не уничтожил ГУЛАГ, потому что без страха тюрьмы в России ничего не существует. Это главная духовная скрепа — все боятся сесть, а потому исполняют все более и более абсурдные требования все более и более наглых паханов. Это неизменно. Но вот одно переменилось — он сумел переломить самоощущение читателя. Читатель, который терпит, перестал ощущать себя святым, а стал ощущать себя подонком. Это очень важная эволюция. Именно поэтому советская власть в новом ее варианте поступила крайне недальновидно, широко публикуя «Архипелаг ГУЛАГ».

Правда, она отчасти избавилась от него, исправила свое заблуждение, включив его в школьную программу. Это самый верный способ заставить детей эту книгу не читать. Но поскольку, слава тебе господи, есть еще дети, которые читают независимо от школьной программы, это увлекательное чтение продолжает кое-как проникать в широкие слои. И насколько я наблюдаю в последнее время, эта книга опять становится одной из самых читаемых. А как правильно говорил Солженицын, после ее прочтения по-прежнему жить нельзя. Так что, глядишь, она свою роль историческую еще и сыграет. А мы в следующий раз поговорим о Нодаре Думбадзе.