Как не стать диктатором в глазах ребенка и не нанести травму разводом

Гиппенрейтер: Насчет взаимоотношений. Тут несколько вопросов было о разводах, неполных семьях, неродных детях. Мы, увы, живем в этой атмосфере, это через каждую третью-четвертую семью случается. Это тяжело.

Вопросы такие: как с наименьшими травмами или эмоциональными издержками объяснить ребенку, что мама и папа больше не муж и жена, они разводятся, больше не будут жить вместе, как не нанести травму?

Ответ: травма уже есть. Уже есть. Если дело дошло до развода, оно шло постепенно к этому разводу, и ребенок жил в этой страшной атмосфере. Он молчал. Вы делали вид, мама с папой делали вид, что всё в порядке. Но вы не обманете детей никогда. Они лучше всяких шпионов, обученных ФСБшников. Они наблюдают за вами, особенно именно в этом отношении: как папа к маме, как мама к папе, каким голосом, каким взглядом, что сделал, что сказал? Когда папы долго не было, как была мама? Когда папа пришел, как мама его встретила? Что папа сказал? Каким голосом он сказал: «Задержался на работе»? А у мамы слезы на глазах… Всё.

Поэтому будьте открытыми перед детьми. Говорите им правду на доступном им языке, со всякими дополнительными словами. «Мы не можем, нам некомфортно, у нас не получается жить, у нас с папой ― или у нас с мамой. Мы решили пожить врозь. Я для тебя по-прежнему папа, мама для тебя по-прежнему мама. Мы дружим, но мы не живем». И остаться друзьями! Это же важно. Тоже не врать.

Страшно, когда какая-то одна половина из разведенных настраивает на другую враждебно. Это просто почти преступление, на мой взгляд. Нельзя. Потому что папа один и мама одна, и папа всё равно останется папой, и надо, чтобы он оставался папой, а мама мамой.

Очень много травмированных, давайте так ― не искалеченных, а травмированных. Очень много людей взрослых травмированы в детстве отношениями между родителями. Один долг родителя ― дайте ему развиваться свободно, свобода. И второе ― создавайте, боритесь за человеческую атмосферу в семье. Что значит боритесь? Прежде всего с собой, внутри. Прощайте, отпускайте, если не получается жить вместе ― отпустите человека.

Я сейчас к женской аудитории обращаюсь. Ваш муж заглядывается на молодых женщин. Что в вашей душе и что с этим делать? Во-первых, что переживать? Переживание включается моментально. А что дальше с этим делать? Замечать, ругаться, скандалить. Мне рассказал один молодой человек: «Мы с женой лежали на пляже, я провел глазами: шли три грации по пляжу. Неделю она не разговаривала со мной».

Понимаете, как? Ведь такой демократичный, гуманистичный настрой по отношению к ребенку ― он же и ко взрослым тоже, а, может быть, прежде всего. И если вы понимаете, что почему-то мужу надо сейчас ловить рыбу и только этим он и занимается, правда, то надо давать ему ловить рыбу, а не заниматься какими-нибудь серьезными вещами, да? Вообще посвятить себя рыбной ловле даже, может быть. Я вообще мечтала о том, что он будет физиком, а он рыбу ловит! Но он мой муж, я его люблю, я даю ему возможность, не критикую, не опускаю, я подкрепляю. И в каждой такой работе можно быть творческим человеком, интересным и счастливым. Почтальоном? Хорошо, иди в почтальоны, но я тебя люблю, и это хорошо.

Вот. Поэтому больше улыбаться и меньше быть полицейскими в семье.

Рудаков: Я добавлю, что красивых женщин очень много, не любоваться ими ― как-то неестественно. Но это не значит, что если человек обратил внимание, то он сразу должен строить сложные планы, как вокруг этой женщины начать крутиться и так далее. Нет, совершенно не значит.

Гиппенрейтер: Он воспитан на свободе. И действительно, тогда меньше за ними бегут, когда можно. А когда нельзя…

Мне задавался один из вопросов про мальчика, которого мама хочет ограничивать в сладком. Есть эта мама здесь? Вот. Несколько мам понимают. Такая история, что в гостях он съел кусок торта, а потом поехали к дедушке, там были конфеты «Коровка». И мама уже сказала: «Больше тебе нельзя». Мы две «коровки» возьмем в сумку. Есть такая мама? Кто это?

Рудаков: Вон там мама. Вот она.

Гиппенрейтер: Идите сюда. Хотите? Садитесь, пожалуйста. Расскажите нам эту драматическую историю. Как ваше имя?

Мария: Маша.

Гиппенрейтер: Мальчику четыре года. Как его зовут?

Мария: Илюша.

Гиппенрейтер: И у вас несколько вопросов было, да? Мы можем разобрать их.

Мария: Были на дне рождения, где ребенок ел торт. После этого поехали в гости к дедушке, где он просит после обеда на десерт конфеты. Я говорю, что он недавно ел торт, поэтому сейчас мы есть сладкое не будем. Предлагаю взять пару конфет с собой и съесть потом. Говорю ему: «Неси сюда, давай положим в сумку». Он прямо перед моим носом берет, разворачивает одну конфету и кладет себе в рот. Вторую убирает в сумку.

Вопрос: как правильно себя вести, как укрепить свой авторитет и правильно ли я понимаю, что проблема в этой ситуации у нас в отсутствии четких правил, сколько сладкого в день можно есть, сколько раз и так далее?

Гиппенрейтер: Мальчику четыре года. Смотрите, четкие правила он не хочет устанавливать, он хочет сладкое. Второе: он, как и каждый нормальный ребенок, не любит, когда ему что-то запрещают, и в этом сказывается борьба за существование в широком смысле, за отстаивание себя.

Мне не нравится, когда мне делают замечания: «Ты не должен это делать». Разговоры о здоровье, то-сё ― это мне до лампочки, простите за жаргон, меня это не волнует. Я что-то хочу, мне кажется, что я имею на это право, хотеть ― это моя жизненная функция. А мама не даёт.

Знаете, с этого начинается ложь. Вернее, так: детские попытки скрыть, не послушаться. В данном случае не послушался. Причем смотрите: четыре года. Сказано где-то в Писании: «Не вводи сирого или малого в искушение». Вы вводите. Мелькают тут на столе эти «коровки» несчастные, в сумку сейчас мы их положим, да? И по дороге, значит. Ну как же так?

Во-первых, он вошел в этот соблазн, потому что если вам что-то надо ― уберите с глаз. В этом возрасте им трудно контролировать, когда это прямо вот лежит. Я думаю, что взрослым тоже, особенно тем, которые диету соблюдают. Хочется есть? А почему бы и не съесть? Это первое. А второе ― мама запрещает, а я вот ей в отместку возьму и съем. Он вступает на тропу борьбы с вами. «Тебе нельзя, я приказываю» ― «А я всё равно». Понимаете?

Подержите микрофон, пожалуйста, я хочу руками показать то, что я представила себе. Смотрите. Вот это мама, вот это ребенок. Мама жмёт. Посередке ― пока нормально, мама живет хорошо, ребенок хорошо. Мама начинает жать: «Нельзя». Ребенок возмущается, иногда развинчивается, иногда недисциплинированно начинает себя вести. Он нарушает… плохое поведение изобличает, да?

Что надо? Вот так. Вот мама, вот ребенок, а посередке что? Беседа и учет его желаний. Без вот этого пережимания.

Мария: Беседа предшествовала.

Гиппенрейтер: Послушать. Илюша, да? «Илюша, тебе очень хочется сладкое. Я тебе его запрещаю. А тебе не нравится, что я тебе это запрещаю». Выведите наружу вот это положение, которое он не осознает. Он не осознает, что он борется с мамой. «Человеку тоже не нравится, когда он что-то хочет, а ему запрещают, ведь правда?». «Правда», ― до него только начнет доходить. «И ты молодец, что не хочешь с этим соглашаться».

Мария: Интересный поворот.

Гиппенрейтер: С чем? С запретами вообще. Что запреты тебе не нравятся.

Понимаете, я сочиняю сейчас на месте. «Возможно, что я перегибаю палку. Я, наверно, тебе плохо объяснила. Знаешь что? А может быть, иногда и можно съесть лишнюю конфету». Лепить эту глину в краску попробуйте. Лепить глину в белую краску. Если ребенок начинает тебе мстить, лепит глиной, то присоединитесь к нему.

Я ищу. Если у вас что-то не работает, пробуйте другое. Это заповедь. Если в воспитании у вас что-то не работает, не долбите в эту точку. Пробуйте что-то другое. Подсказка: беседа с ребенком, активное слушание его желания или нежелание. «Может быть, тебе даже не нравится, когда я тебе всё время что-то запрещаю. Вообще это правильно. Давай подумаем, как сделать так, чтобы ты следил за количеством съеденного сладкого сам. Давай так: мы выкладываем тебе все конфеты в свободный доступ, а ты будешь учиться регулировать свои желания».

Мария: Это возможно в четыре года?

Гиппенрейтер: Почему бы не попробовать?

Мария: В четыре года он может?

Гиппенрейтер: В четыре года ― может быть, рано. Я вам приведу пример насчет сладкого. Прихожу я в гости к нашим хорошим знакомым. Там мальчик, я думаю, что ему было четыре, может быть, пять. Один. Мы поиграли, я вошла с ним в контакт, хороший, про луну что-то ему объясняю, по картам поползали по полу. Он говорит: «Сейчас я тебе покажу секретное место». Я вошла в доверие, и он стал мне показывать: «Вот тут у меня секретики лежат». Что-то где-то прикрыто, зарыто так в углу. Что я там увидела? Я увидела полбатона белого хлеба и несколько кусков сахара. И еще какие-то железки, винтики и колесики. В этой семье мама очень настаивала на ограничении хлеба, «Не ешь хлеб», и сладкого.

А вот теперь давайте подумаем. У него это лежит в секретах, и он это не ест! Вы подумайте! Дети гениальны в этом смысле. Он регулирует сам. Он отнял у мамы бразды правления. Понятно?

Мария: Примерно. Спасибо. А еще уточняющий вопрос. Если, к примеру, будет вот такое правило, мягко озвученное, что, допустим, мы едим не больше трех раз в день сладкое.

Гиппенрейтер: Это опять начальство приказало. Я же сказала: «Давай вместе выработаем правило».

Мария: То есть такое правило ввести…

Гиппенрейтер: Маме трудно перестать быть начальником, как мне кажется.

Мария: То есть в четыре года уже можно пробовать переложить ответственность?

Гиппенрейтер: Это надо было делать в год!

Мария: В год он вообще не ел сладкое.

Гиппенрейтер: Я не про это, я же сейчас не про сладкое, понимаете? У нас содержание не имеет значения. Это может быть горшок, сладкое, кошку за хвост тянуть нельзя. Это разные проявления диктата мамы. В два года… Меня потрясают и умиляют эти случаи, когда мне пишут: «Я подхожу к кроватке, дочке два года, она открывает глаза и кричит: „Нет!“. Я еще не успела ничего сказать. А потом, когда я уже что-то говорю или что-то надо делать, она говорит: „Не встану, не буду, не пойду, не буду одеваться. Нет-нет-нет“».

Понимаете, это глобальное «нет», это восстание души. Как оно красиво, правда? А бывает у нас ― хочется восстать на всё. Тянешь лямку, слушаешь, выполняешь долг и не живешь. А потом «да нет же!».

Татьяна: Я хочу сказать, что всё равно должны же быть какие-то границы, какая-то мера. Забудем про детей, у взрослых! Наверняка должна быть всё равно граница, какая-то мера. Это касается не только детей, это, наверно, не диктаторство. Ведь мы живем в обществе, мы не можем быть свободными от общества.

Приведу пример. Мы послушали в первой части ваш рассказ про то, как детям нужно давать исследовать мир, быть свободными. Мой сын (ему 2,5 года) подошел к кулеру и начал лить просто воду на пол. У меня сразу же встает вопрос. Он изучает мир, изучает холодную воду, а там вздулся паркет уже от этого. Какие мои действия должны быть?

Естественно, мой первый порыв ― сказать: «Яша, прекрати это делать, мы тут нагадили, и вообще люди в очереди стоят, пить хотят». Но таким образом получается, что я его свободу и любознательность ограничиваю. Как быть?

Гиппенрейтер: Ну да. Детей приходится ограничивать, чтобы они не свалились из окна. Приходится ограничивать? Да. Чтобы они не били молотком по голове младшего братика.

Татьяна: Это тоже у нас в семье случается. Именно так, как вы описали.

Гиппенрейтер: Случается, правильно.

Короче говоря, приходится действительно говорить это «нельзя». Но не обидно, не приказно, не унижая его. «Водичке лучше побыть в стакане или в бутылочке, тебе ведь нравится, когда водичка в бутылочке. И переливать будем не на пол, а в баночку. Или в кастрюльку, еще интереснее».

Всё, мы канализировали эту активность, в мирных целях стали использовать. Вот и всё. И не обидели человека. Более того, вы одобрили его пробы, эти его исследования, понимаете? А не только что можно и что нельзя.

Татьяна: Я на самом деле обожаю вашу книжку и перечитываю ее каждую неделю, потому что у меня трое детей, одна из которых совершенно невыносима. Мы не можем к ней совершенно найти подход, не получается.

Гиппенрейтер: Сколько ей лет?

Татьяна: Ей четыре с половиной года. Я вас слушаю, вы говорите: «Не ограничивайте, они исследуют». Но все её исследования заключаются в каких-нибудь пакостях. Либо в опасных пакостях, либо в просто неприятных, например, пойти и на белый диван размазать горчицу.

Гиппенрейтер: А что такое пакость?

Татьяна: Она берет пачку горчицы и размазывает по белому дивану. По её мнению, это классно, она исследует мир.

Гиппенрейтер: Она так не формулирует, что она исследует мир.

Татьяна: Она так самовыражается.

Гиппенрейтер: Нет, она мстит маме. Она вам мстит.

Татьяна: За двух младших детей, правильно?

Гиппенрейтер: Она старшая?

Татьяна: Да.

Гиппенрейтер: Этот второй?

Татьяна: Да.

Гиппенрейтер: И еще третий.

Татьяна: Да.

Гиппенрейтер: Так она их всех ненавидит.

Татьяна: Ну, это понятно.

Гиппенрейтер: Вместе с вами. Вы понимаете, эта ненависть другого сорта. Это не человеконенавистничество, это боль. Ну, это же её боль, и всё. И что вы с этой горчицей делаете, с этой пакостью?

Татьяна: Заставляю её отмывать.

Гиппенрейтер: Ну да, вот за шкирку, сейчас всё вымоешь.

Татьяна: И такое тоже бывает. Но вообще я, конечно, стараюсь проводить активное слушание, но в какой-то момент руки просто опускаются активно слушать, когда ты слушаешь-слушаешь, а она поворачивается и тут же эту горчицу опять на голову брату.

Гиппенрейтер: Да-да-да. Вы хотите сказать, что силы диктата, в которых мы выросли, в которых выросла ваша мама, ваша бабушка, привила вам это всё внутренне, побеждают вашу доброту.

Татьяна: Да, наверное.