Александр Солженицын «Один день Ивана Денисовича», 1961 год

1961 год, 61 лекция проекта «Сто лет ― сто книг». Именно в этом году Александр Солженицын написал и стал предлагать через друзей по разным изданиям свою самую известную книгу ― «Один день Ивана Денисовича». Сначала она называлась «Щ-854», но по совету Твардовского изменили название. Я не думаю, что есть смысл рассказывать подробно об этом тексте. Он входит в школьную программу теперь, до сих пор входит. Он фантастически известен.

Поговорим, пожалуй, о другом. Спросим себя, о ком я сейчас говорю. Писатель, который в молодости был открыт издателем самого популярного, самого прогрессивного журнала той эпохи, открыт после своего литературного дебюта и сразу приобрел огромную славу. По образованию он не литератор, не филолог вообще ― технарь. Пережил тюремное заключение и написал о нем потрясающее, широко известное документальное повествование. Автор нескольких больших идеологических романов. Болезненно интересуется еврейским, балканским и славянским вопросами. Начинал как убежденный революционер, закончил как убежденный консерватор. Ключевая сцена в главном произведении ― диалог Ивана и Алеши. О ком я говорю?

Конечно, речь о Достоевском, в том-то всё и дело. Но посмотрите, насколько это приложимо к Солженицыну, один в один. Вот в этом-то и заключается главный парадокс русской литературы, что в ней мы всё время сталкиваемся с так называемыми реинкарнациями. Не то чтобы душа переселяется, нет, но просто одинаково складываются эпохи и одинаково приходят одни и те же персонажи. Написано: «Входит титан», «Входит гений», «Входит первый поэт». Они входят, это же пьеса разыгрывается. И вот Достоевский и Солженицын ― пожалуй, самое наглядное сходство.

«Один день Ивана Денисовича» ― произведение для Солженицына ключевое, произведение очень зрелого автора (когда он это написал, ему было 42 года). И при этом у него была задача не просто открыть лагерную тему в литературе. У него задача ― впервые поставить вопрос о русском народе, ключевой для него вопрос.

Есть очень много персонажей, очень много критиков, да и сам Хрущев в их числе, которые предпочитают видеть главным героем Ивана Денисовича. Но это совершенно не так. Иван Денисович ― то, что называется «терпила». Прочитав эту повесть, Хрущев говорил: «Как это прекрасно, что мы не озлобились после сталинизма, что мы сохранили в народе чистую душу!». Да ничего не сохранили, потому что Иван Денисович ― он же приспособленец! Это повесть о приспособлении. Он всю жизнь перемогается.

И начинается, кстати говоря, эта повесть ― Солженицын считал ее рассказом, но по масштабу это повесть, конечно ― с того, что Иван Денисович, просыпаясь в бараке, чувствует себя больным и вся надежда у него ― не заболеть, перемочься. И действительно, он на рабской лагерной работе, на этой укладке кирпичей разогревает себя до такого пота, что умудряется перемочься, не разболеться, потому что разболеться в лагере ― худшее, прямой путь к смерти.

И жена Ивана Денисовича, которая пишет ему иногда из деревни, на самом-то деле давно уже внутренне от него отказалась, и сам он хочет, чтобы она его не ждала, потому что сам себя похоронил. И жена его пишет, что в деревне нищета, везде разорение, все делают эти коврики с лебедями ― единственный способ заработать. Нищета, жалкость, убожество, и всё это ― постоянное приспособление, постоянная попытка подладиться к миру, как ни ужасно это звучит.

Настоящие-то герои там, конечно, кавторанг, один из многих военных, которые сели, вот этот капитан второго ранга, который бунтует, не соглашается, пытается протестовать, и сектант Алешка, которого не удается сломить, из которого не удается выбить его веру в Бога. И совершенно прав был Лакшин, заместитель Твардовского, по сути дела, один из идейных ― не скажу «ориентиров», но идейных лидеров журнала «Новый мир». Именно Лакшин заметил это сходство, что главное в повести ― диалог Ивана с сектантом Алешкой.

Солженицына больше всего интересует, кто в лагере не ломается. Там он приводит мысль, что ломаются те, кто чужое подъедает, кто к куму стучать бегает. Те, которые действительно ведут вопреки лагерной максиме «не верь, не бойся, не проси». Гибнут те, кто верит, боится и просит.

Интересуют его по-настоящему ― и в «Архипелаге ГУЛАГ» тоже, кстати ― те люди, которые не дают об себя вытереть ноги, те люди, которые и не гнутся, и не ломятся. Вот эти немногие абсолютно алмазные, абсолютно кристальные личности. Почему так? В чем дело? В чем источник этой внутренней готовности не сдаваться ― это Солженицына интересует. Таким источником по Солженицыну может быть либо вера (это случай Алешки), либо военный опыт, презрение к смерти (это случай кавторанга).

У Солженицына есть замечательная мысль, что если бы, выходя на свои арестные дела, сотрудники НКВД не были бы уверены, что вернутся, допускали возможность, что их убьют при аресте, как пытался, скажем, сопротивляться Буденный и тем спас жизнь: он начал расстрельную команду косить из пулемета с чердака своей дачи, такова, по крайней мере, легенда. Если бы они допускали, что их убьют, другая была бы история России.

Если бы хоть один сопротивлялся! Но в том-то и дело, что Иван Денисович взят, что называется, как типичный представитель, как герой большинства, который не сопротивляется, который всем умеет угодить, ко всем подладиться.

Надо сказать, что есть там еще один герой, который вызывает глубокую неприязнь Солженицына. Еще в 1961 году (а повесть была напечатана в 1962), когда он ее писал, первые читатели на этом не фиксировались. Повесть же пошла по рукам уже очень осторожно, и все восхищались ею. Никого не настораживало, что один из самых неприятных людей там ― это интеллигент Цезарь Маркович, московский режиссер.

Нам-то ясно, что раз он Цезарь Маркович, он, скорее всего, еврей, да и внешность его такая. Но нас настораживает не это. То, что у Солженицына было к евреям непростое отношение, стало уже известно из его книги «Двести лет вместе», которая вызвала шквал либеральной критики, хотя ничего такого особенного в себе не содержала. Беда Цезаря Марковича не в том, что он еврей. Беда его в том, что он советская интеллигенция.

Мы уже говорили применительно к пьесе Сурова «Рассвет над Москвой» об этом эпизоде. Там в «Вечёрке» восторженная рецензия на премьеру Завадского, и интеллигенты эту случайно попавшую в бандероль, в передачу «Вечёрку» буквально рвут на куски, обсуждая: им ужасно интересно. В том-то и дело, что советская интеллигенция умеет хихикать в кулак, умеет протестовать тихо, а в самом-то деле им, которым на самом деле и положено быть совестью нации ― они то, что Солженицын впоследствии назвал «образованцы».

Чем для Солженицына «образованец» отличается от интеллигента? Да тем, что у интеллигента есть нравственный стержень! Цезарь Маркович на самом деле конформист, прилипала. Он и в лагере абсолютно беспомощен. Кстати, наверно, в чем Шаламов, главный оппонент Солженицына, с ним сходится ― помните, у Шаламова один герой говорит: «Каждый интеллигентный человек должен уметь разводить двуручную пилу». Это очень по-шаламовски. Надо уметь в нечеловеческих обстоятельствах себя сохранять, не унижаться. А в том-то и беда, что Цезарь Маркович унижается. Он унижен, и вот этого Солженицын не может простить.

Иван Денисович ― ладно, с него нет спроса, он, по сути дела, вечный крепостной, русский крестьянин, у которого никогда не было ни образования, ни права, ни свободы, чья единственная добродетель ― бесконечное терпение, и это терпение готово всё перенести и всё перемолоть. Но называть его героем солженицынской прозы было, конечно, нельзя. Герои там другие. И поэтому не зря он говорит, что для него образцами поведения в лагере были в том числе, кстати, бандеровцы, потому что они все-таки имеют убеждения, имеют твердую почву, пусть и национальную, националистическую, но все-таки почву, и сектанты. Вот сектантов он любил больше всего и их уважал глубоко.

Повесть эта попала впервые к Твардовскому через Льва Копелева, который сидел с Солженицыным в «шарашке» и был ― не скажу «другом», впоследствии они разругались окончательно, но был одним из прототипов сразу нескольких героев «В круге первом», был его любимым собеседником и, в общем, благоволившим к нему читателем. Копелев, который уже легализовался к тому времени в качестве переводчика, обратился к Твардовскому и показал ему эту страшно экономно напечатанную ― через один интервал ― плотную, на прозрачной бумаге машинопись.

Твардовский получил в конце 1961 года, взял ее читать на ночь, думая, что заснет на второй странице, но уже на пятой он почувствовал такие муки физического голода, так они были у Солженицына описаны, что побежал на кухню, схватил черную краюху, посыпал ее густо солью и начал есть.

Очень многие люди, которые читают «Один день Ивана Денисовича» признаются, что невозможно эту вещь спокойно читать, потому что куда там Гамсун! Муки голода, жуткие, выворачивающие кишки описания, когда действительно из этой лагерной шлюмки, из этой миски высасывают всю жижу и даже рыбьи кости, потому что в этих костях есть хоть что-то питательное. Или помните, как Иван Денисович катает во рту кусочек колбасы, полученный у Цезаря Марковича из посылки? Он его двадцать минут катает, высасывая из него все соки, и только после этого проглатывает. Это невероятной силы описание.

Твардовский ночь не спал после этого, примерно как Некрасов после первого чтения «Бедных людей», и начал через Лебедева, помощника Хрущева, через других общих знакомых, через Микояна проталкивать эту вещь на самый верх. Он понимал, что напечатать такое в «Новом мире», главном журнале второй оттепели, когда Хрущеву понадобилась новая атака на Сталина, без верховной санкции невозможно. И он добился того, что в марте 1962 года эта вещь легла Хрущеву на стол. Хрущев думал месяц и дал санкцию печатать.

В результате осенью 1962 года «Один день Ивана Денисовича» стал главной литературной сенсацией России и мира, пожалуй, тоже. Была, конечно, попытка с помощью рассказа Дьякова «Самородок» застолбить лагерную тему в газете «Правда», вообще первое в художественной литературе упоминание о лагерях. Но, конечно, по-настоящему грянул Солженицын.

Ведь представьте себе, до 1962 года о лагерях не было ни единой строчки в официальной советской литературе. Упоминалось, что такой-то уехал, исчез, работал на Севере или Дальнем Востоке. Когда был напечатан знаменитый роман Штильмарка «Наследник из Калькутты», ему пришлось предпослать издевательское предисловие о том, что автор писал его, работая на глубоком Севере в геологической экспедиции в свободное от изысканий время, а вечером у костра читал своим товарищам. То есть сказать вслух о том, что человек сидел…

Даже в 1973 году, когда вышел однотомник Мандельштама в «Библиотеке поэтов», в предисловии Лившица было написано, что Мандельштам во второй половине тридцатых пережил глубокий творческий кризис и от этого уехал в Воронеж. Как-то так он уехал сам по себе в Воронеж, а потом, видимо, так же сам по себе в поисках новых впечатлений ― на Дальний Восток. Прости господи, нельзя над этим острить, но так было.

Поэтому шок от этой публикации был невероятен. Люди впервые увидели те нечеловеческие условия, в которых жили люди, увидели то зверство, которому они друг друга подвергали. И вот здесь они ахнули по-настоящему. Все помнят этот зачин, когда «в пять в штабном бараке пробило об рельс», и вот так же, этим ударом об рельс, таким же пробуждением среди полярной тьмы была для множества эта публикация.

Поэтому встает главный вопрос: а почему Хрущев это разрешил? Больше того, не только разрешил, Солженицына выдвинули на Ленинскую премию. Но что-то в нем было не наше, да к тому же он уже напечатал «Матренин двор» через год, поняли, что Ленинскую премию давать будет преждевременно. Дождались Нобелевской.

Так вот, почему Хрущев на это пошел? Да потому, что Хрущев, который был на самом деле неглупым советским начальником, никакой особой совести у него не было, единственное его достоинство ― то, что при нем выпускали все-таки больше, чем сажали, хотя и расстрелы валютчиков, и расстрел в Новочеркасске, и ор на писателей ― много чего на его совести. Но при всём этом Хрущеву нужен был в 1962 году новый союзник в борьбе со сталинизмом.

XXII съезд в 1961 году (потому что был еще короткий, почти забывшийся XXI) произвел десталинизацию. Этот съезд обозначил так называемую антипартийную группу: Молотов, Маленков, Каганович и примкнувший к ним Шепилов, о котором помнят только то, что он примкнувший. Жажда сталинского реванша была очень сильна.

Антисталинизм Хрущева был не более чем козырем в аппаратной борьбе, но в 1962 году, когда он чувствует, что и масла уже что-то не хватает, и начинаются забастовки, и перебои даже с хлебом в Харькове, и как-то не очень всё хорошо, ему срочно нужно перевести стрелки, а главное ― нужно привлечь на свою сторону интеллигенцию. Интеллигенция должна объединиться против старой партийной номенклатуры и даже в каком-то смысле против рабочего класса, который очень резко недоволен происходящим.

И вот тогда Хрущев привлекает сердца интеллигенции и в 1962 году решается напечатать ключевой текст оттепели. Тогда же Твардовский получает право напечатать «Теркина на том свете» в исправленном и расширенном виде, где упомянуто Колымское кладбище и где на том свете под сталинских жертв отвели огромную территорию, потому что их гораздо больше, чем думают и знают.

Вот эти два текста ― «Василий Теркин на том свете» во второй редакции и «Один день Ивана Денисовича» ― обозначили кратковременную свободу. Уже в 1963 Хрущев начал орать на интеллигенцию, уже в 1964 его убрали самого, и всё схлопнулось. Но один из величайших текстов русской литературы уже был напечатан, текст, о котором Ахматова сказала: «Автор ― светоносец, это должны прочитать 200 миллионов человек». Они прочитали, но, к сожалению, ничего не поняли. К сожалению, Иваны Денисовичи, терпилы, преобладают до сих пор. Но вы не сомневайтесь, время кавторангов еще впереди.

Ну, а в следующий раз мы поговорим о самой известной повести братьев Стругацких «Попытка к бегству».