«Прошлое — наша система координат». Разговор с лидером «Мегаполиса» о его новом романе

— Олег, в нескольких интервью вы говорили, что задумывали роман «Небесный Стокгольм» еще в 2007–2008 годах. Но книга вышла только сейчас, а с тех пор вы успели сделать проект «Из жизни планет» (мультимедийный проект, посвященный не снятым в шестидесятых фильмам — Дождь). С чем связана такая долгая работа над романом? В какой-то момент вам стало тесно в рамках книги?

— Я человек увлекающийся, и когда начал выгребать наружу эти пласты, то увидел много чудес. Ведь погружение в эпоху — это чтение специальной литературы, мемуары, встречи и так далее. Но были еще и фильмы. И, насмотревшись фильмов 1960-х годов (штук 300), я был инфицирован всей прелестью нашего «оттепельного» кино. И на три года я отскочил на «Из жизни планет». Продолжая исследовать эпоху, я просто приостановил литературный проект и начал музыкально-кинематографический. Но, с другой стороны, работу я не прерывал, потому что и там, и там было погружение в историю, эпоху: встречи, какие-то заметки на полях и так далее. Само по себе написание текста заняло у меня год и один месяц, что значительно дольше, чем «Юбка» (роман Олега Нестерова, вышедший в издательстве Ad Marginem в 2008 году — Дождь), который был написан за три-четыре дня. В новой книге и текста больше, и роман серьезнее.

— С чего началось ваше увлечение шестидесятыми и периодом «оттепели»?

— Причина — какая-то тайна, красота и такие вещи, к которым хочется раз за разом возвращаться. Сначала я думал: ну, хорошо, это мое детство, поэтому мне там хорошо. То есть когда-то я был счастливым ребенком, и, по всей видимости, это какие-то простые личные взаимоотношения с той эпохой.

Но впоследствии все достаточно ясно проявилось. После того, как я исследовал тему неснятых фильмов на фоне фильмов снятых и очень хороших, я понял, что эта короткая эпоха начала шестидесятых практически вся состоит из побед — и в экономике, и в спорте, и в космосе, и во всем, чем только можно. И тут мне как-то в голову засело, что это время, когда все получалось. Изучать время, когда все получалось (страна та же, люди те же), когда не все получается, я считаю полезным. И считаю своим долгом поделиться всем тем, что я узнал. А узнал я о многом. Я делаю это через музыку, спектакль, сайт. В заключении я вернулся к тексту своего романа и сделал это еще и таким образом.

— Логично ведь еще предположить, что вернуться хочется в эпоху молодости и юности. То есть для вас это восьмидесятые годы. Но вы выбрали шестидесятые.

— Ну, потому что шестидесятые были объективно лучше. Это была короткая викторианская эпоха в истории нашей страны.

— Почему викторианская?

— Потому как это было время, когда все получалось и были сплошные победы. И 250 миллионов человек были вдохновлены ощущением свободы и перспективы — по-другому и не скажешь. Да, были ужасные случаи, принимались какие-то дебильные законы, например, о тунеядстве. Но, тем не менее, когда я общаюсь с людьми, которые жили в то время, они в один голос говорят, что это было просто ощутимо для каждого.

— Вы серьезно погрузились в эту эпоху, на несколько лет. Было ли сложно «возвращаться» из всего этого к реальности?

— Нет, этого не было совершенно. Это еще Бродский сказал: «Настоящему, чтоб обернуться будущим, требуется вчера». Прошлое — наша система координат, та лыжня, на которую можно встать и двинуться вперед.

Любое время хорошо, как хороша любая страница романа. Если вы зависните на двадцатой или шестьдесят шестой, где герои целуются, и будете всю жизни читать эту страницу или роман, где герои непрерывно целуются, едят пирожные и абсолютно счастливы, то взвоете от тоски. Можно ведь жить с разным ощущением.

«Небесный Стокгольм» — книга про то, что все внутри. «Небесный Стокгольм» — это химера. Можно его вспоминать, жалеть, что Москва в него не превратилась. Но лучше всего знать, что есть еще один город — не менее красивый, и он значительно важнее.

— В процессе изучения эпохи вам, наверное, не раз приходило в голову, как страна развивалась бы в случае продолжения «оттепели». Хотя, как известно, история не имеет сослагательного наклонения. Но ведь «Небесный Стокгольм» — это все-таки мечта, к которой можно идти очень долго.

— И, тем не менее, были конкретные проекты, замыслы и подвижки — начиная от очень сильных структурных преобразований. То есть вся экономика должна была развернуться на 180 градусов. Ведь Хрущев после прибытия из Стокгольма, где ему окончательно сорвало башню, сказал: «Некоторые китайцы обвиняют меня в буржуазном перерождении. Дорогие товарищи, нужно идти туда быстрее, я хочу попасть туда еще до конца жизни».

Я специально летал в Америку, где разговаривал с сыном Хрущева, Сергеем Никитичем, который написал блестящий трехтомник об отце и том времени. И он сказал: у Хрущева уже до Стокгольма в голове все было ясно — что существующая модель дисфункциональна и все нужно очень круто менять. 

Но движение было эмпирическим. Хрущев поедет туда — что-то интересное привезет, поедет сюда, еще что-то. На взгляд специалистов, он часто предлагал идиотские вещи. Например, запускать ракеты из шахт. А потом прикинули — работает! Тот период — это и экономика, и наука (четыре нобелевских лауреата), и Глушков со своим прототипом интернета и так далее. И Леонид Витальевич Канторович, который предложил убийственную схему оптимизации расходов, по которой производить можно было не больше, а меньше.

Все бы это было эмпирически: слева зашли, справа потеряли, справа зашли, слева потеряли. Тем не менее, люди и страна были заряжены по той причине, что Хрущев, на мой взгляд, управлял вдохновляя. Таким образом управляет своим оркестром хороший дирижер — никто из его музыкантов не думает, что им управляют, его вдохновляют на хорошую игру.

Хрущев при всей своей кажущейся агрессивности, ограниченности и даже волюнтаризме, тем не менее, волшебным образом запустил механизмы. А для того чтобы каким-то образом подстраховываться, рядом с ним в Кремле сидел Совет по науке из светлейших ученых, которые координировали каждый шаг.

— А разве этого достаточно, когда дирижер только вдохновляет?

— На самом деле дирижер ведь управляет этой махиной, но каждому музыканту, да и вообще любому человеку неприятно, когда им управляют. Ему приятно, когда его вдохновляют. Конечно же, дирижер управляет. Но управляет, вдохновляя.

До того момента, когда Хрущева не столкнули лоб в лоб с интеллигенцией, все было так. Вы сами, ребята, решайте, как книги писать, картины рисовать. Но потом подвели под монастырь, и произошло то, что произошло и, увы, случилось.

Я люблю один пример приводить — про узника Шпандау Альберта Шпеера — единственного, кого не повесили после Нюрнбергского процесса, любимчик Гитлера, с 1942 года руководивший министерством вооружений или вообще всей экономикой. Шпеер всегда ненавидел русскую охрану. Каждый месяц охрана менялась: французская, английская, американская, русская. Наши ему не давали ходить по тюремного дворику и наматывать километры. А потом раз — и приходят другие люди и солдаты. И так смена за сменой. Они обсуждают книгу Владимира Дудинцева «Не хлебом единым», театральные премьеры в Берлине и так далее. До человека в казематах Шпандау долетают всполохи из страны.

То есть за счет множественных обратных связей наступает реакция второго уровня — квадрат суммы участников. Сила, которую ощутил Шпеер, заключалась именно в этом — квадрат суммы 250 миллионов участников. По такому принципу работает ядерная реакция.

Почему викторианская и короткая эпоха… Был включен механизм цепной реакции, когда все стали заряжаться ото всех — космонавты от поэтов, спортсмены от ученых и так далее.

— Получается, если следовать этой логике, путь к «Небесному Стокгольму» не удалось продолжить из-за того, что заряд пропал? Или все-таки причины в более приземленных вещах — вроде того что Хрущеву помешали люди, находящиеся вокруг него, номенклатура и так далее.

— Это само собой. Номенклатуру уже не выкашивала сталинская чистка, страха абсолютно не было. Естественно, номенклатура, как и любые другие люди, жирела на харчах, и совершенно не хотела никаких преобразований. Где-то к началу 1963 года Хрущев впал в ступор, когда понял, что ничего не может сделать. Номенклатура его, в общем-то, очень быстро и сожрала. Всепобеждающая энтропия, с одной стороны.

Но, с другой стороны, не хватало какой-то иной составляющей. Как сказал Вознесенский в интервью Дмитрию Быкову, что тогда стало ясно — одной критики культа личности Сталина недостаточно. Социализм с человеческим лицом — это не цель, должно быть что-то другое. А чего-то другого, наверно, и не было.

Понимаете, была ведь и вторая «оттепель» — 1965 года, когда запрещенные Хрущевым картины вышли на экраны, когда выпустили узников, в частности, Бродского перевели из ссылки.

Казалось бы, убрали дурака — и слава богу. Но, тем не менее, этот протуберанец закрутился в другую сторону. Не стало батарейки в центре механизма. И эта батарейка была абсолютно разряжена. Сибарит Брежнев, который любил охоту, хорошую еду, женщин и выпить. Такое вот: ребятам хорошо, дайте нам спокойно жить и не мешайте.

И в моей книге есть слова про возраст дожития у страны. Один из героев говорит, что пока эти ребята у власти, у нас есть абсолютно четкий возраст дожития, можно не трепыхаться и заниматься полезными делами. Не расстреливают, в тюрьму не сажают, с голоду не умираешь, войны нет. Трудись посильно, совершенствуйся, замедляйся. Монастырь на 250 миллионов послушников — нигде в мире такого не было.

— Очень похоже на последние лет десять в России. Когда писали книгу — видели сходства с настоящим? Тем более вы начинали работу над книгой и создавали «Из жизни планет», когда президентом был Медведев, правление которого нередко «оттепелью» называли.

—  Это сложно сказать, потому что сам замысел родился вне времени. Проект делали, ситуация вокруг менялась, и тот же «Из жизни планет» за три года набрал в чем-то актуальности. А уж роман… Я с ужасом думал, что он с каждым днем становился все актуальнее и актуальнее.

Конечно, сходства с нашим временем есть, но в принципе в любом времени можно найти кучу недостатков и проблем. Да, есть некоторые профессии, где человеку можно помешать. Например, кинематограф, где без государства, что тогда, что сейчас не запустишься.

Но если возвращаться к великим — как режиссер Владимир Мотыль победил систему? У него ведь был враг — министр кино. Но он начал работать через телевидение, снимать телевизионные фильмы. Он стал бороться с системой, не тратя время на пробивание — брал мало-мальски приемлемый проект и доводил его со своей точки зрения до совершенства. Он делал из него абсолютно другой. Мотыль говорил, что не нужно чураться госзаказов, во все времена они были. Если человек не может чего-то не сделать, он обречен на то, чтобы это сделать несмотря ни на что. То есть плохие времена — это отмазка.

— А не было у вас одной из целей всех этих проектов про шестидесятые в какой-то степени оправдать этот период? Ведь у большинства людей, как мне кажется, эта эпоха не ассоциируется со сплошными победами.

— Потому я с этим временем и провел большой период моей жизни и посвятил ему два своих последних проекта. Это время нуждается в изучении, и мое дело вдохновлять нынешних молодых. «Небесный Стокгольм» и «Из жизни планет» — прежде всего для молодых. Как когда-то говорили шестидесятники, например, Элем Климов: нужно построить мост между тем, что было до революции — сохранить от варваров римский водопровод — и теми, кто придет после.

— Вы еще планируете «остаться» в шестидесятых или книга этот период вашей жизни завершает?

— Мне кажется, что завершает. Может быть, отчасти каким-то всполохом, появится такой проект, который мы даже не будем записывать — «Нежный Высоцкий». Мое детство — это Beatles и Высоцкий. И на магнитофоне у нас с братом, который на 11 лет старше, были только они. Даже Окуджава с Галичем как-то быстро исчезли.

Я буду петь Высоцкого, мы будем играть инструменталки из фильмов тех лет — Генри Манчини, Олег Каравайчук или какого-нибудь не очень заюзанного Морриконе. В моем представлении каждый наш участник группы — это такой маленький вербатим. Я буду превращаться в барабанщика, басиста, гитариста. Буду говорить и рассказывать их истории, и по очереди мы будем играть те или иные композиции, которые полностью захватывали их юношеский или детский ум.

Даниил Адамов