Алла Вербер: самое страшное — признаться самой себе в ужасном диагнозе

Синдеева: Мы продолжаем нашу программу «Синдеева». И сегодня у меня в гостях очень красивая, мужественная и потрясающая женщина, вице-президент компании Mercury, фэшн-директор ЦУМа и ДЛТ Санкт-Петербург, правильно все, да?

Вербер: Да.

Синдеева: Практически все сказала. Алла Вербер. Алла, я начну с такой сложной темы, но очень важной и даже сразу объясню, почему мне хочется поговорить именно об этом. Ты пережила несколько лет назад сложнейшую, тяжелейшую болезнь — это онкология, длилось все это очень долго, ты со всем этим справилась, и для меня сейчас очень важно, ты как пример, когда человек, оказавшись перед лицом такой проблемы, берет ситуацию в свои руки и начинает действовать. Почему мне очень хочется с тобой об этом поговорить? Потому что за последние несколько лет просто что-то ужасное происходит: огромное количество каких-то знакомых, молодых людей, девушек сталкиваются с этой проблемой, и не каждый справляется с ней даже сам внутри, потому что очень сложно оказаться перед фактом. Ты это все прошла, и я знаю, что ты уже даже однажды об этом публично рассказывала.

Вербер: Однажды я после 3-4 лет болезни пошла на программу к Андрюше Малахову, и так рассказала публично о своем заболевании. Почему я это сделала? Потому что все те года до того, как я к нему пришла на программу, я не говорила об этом, так как я всегда в фэшн-бизнесе, в красоте, в моде, мне не хотелось, чтобы люди ассоциировали Аллу Вербер с болезнью, даже еще такой, с онкологией. Поэтому я всегда об этом умалчивала, но, конечно, все видели, что я плохо очень выгляжу, плохо себя чувствую, было много очень разговоров, поэтому мы поговорили с Андреем и решили, что правильнее, наверное, было бы всем это рассказать, что со мной произошло.

Синдеева:Когда тебе поставили этот диагноз, что было с тобой, эта реакция, и вообще что делать, понимаешь?

Вербер: У меня папа умер в 57 лет от рака крови. Он заболел где-то в 55 лет, и это было 30 с лишним лет назад, тогда не было лекарств, не было такой химиотерапии, и он умер очень быстро. Вся семья у меня медики, поэтому знали, как это будет, что происходит, не было никаких секретов, поэтому были ко всему готовы. Я заболела в 50 лет, я стала плохо себя чувствовать, я такой человек, который к врачу идет уже только тогда, когда меня несут, везут, заставляют, поэтому, конечно, я потеряла много времени. Я потеряла месяца два, два месяца, когда ты тяжело болен, можете себе представить, какой у меня здоровый организм, если я два месяца практически уже не ходила, но к врачу я не шла. Это состояние страха.

Синдеева: И ты не понимала, ты просто боялась?

Вербер: Нет, это страусиная болезнь: ты понимаешь, что ты болен, ты знаешь, что что-то не то, но ты просто боишься себе признаться и пойти к врачу, и узнать свой диагноз. И, в основном, у всех людей это заболевание. Это то, что я говорю, категорически нельзя делать. Если вы плохо себя чувствуете — вы сразу должны идти к врачу, потому что, может быть, у вас есть шанс, может быть, это только начало болезни.

Синдеева: Пришла, уже понимала, что услышишь.

Вербер: Услышала. И, конечно, реакция ужасная: все, умираю.

Синдеева: То есть эта мысль — «все» и...?

Вербер: Я очень люблю жить, и каждый день всегда, всю жизнь приносит мне радость. Как бы мне ни было плохо вечером, сколько бы у меня проблем ни было, это было в молодости, и жизнь была нелегкая, я утром просыпаюсь , солнышко светит — и мне хорошо. И, конечно, представить себе, что все, еще ничего не успела сделать, еще только начала жить, только повзрослела — и все, жизнь закончила. Перед глазами пример папы: та же болезнь, из красивого человека человек превращается ни во что — и вот маленький холмик.

Синдеева: То есть ты прямо видела это?

Вербер: Да.

Синдеева: А сколько это длилось, вот это? Я же уверена, зная тебя уже много лет, я уверена, что этот период, может быть, был очень острый, но недолгий. Ты же, наверняка, сказала: «Фиг вам», да, не так легко вы со мной…

Вербер: Нет, недолгий. Я боролась практически 5 лет. Но я недавно сравнивала, что такое 5 лет. 5 лет — это время войны, с 1941 по 1945-й, считайте, 5 лет человек переживает страшную войну.  Я 5 лет воевала, я воевала с этой болезнью, я все время говорила: «Кто кого? Кто кого победит?». И я могу сказать, конечно же, это очень тяжело. Нужны силы, нужны друзья, семья, врачи, деньги, то есть это не просто так. Конечно, сам человек впадает в такое состояние, и если он один — он опускает руки, он не может с этим бороться. У меня, конечно, потрясающие друзья, которые меня вытягивали, тащили, помогали, и без их помощи я бы никогда не смогла поправиться и выжить, потому что они сделали все. Люди, которых я не знаю, я могу говорить имена все: Белла Купсина, Лена Малышева, все подруги, врачи. Я была и в Москве лечилась, и в Израиле, и в Нью-Йорке. А в Нью-Йорк я летала на химиотерапию каждый месяц. Спросите меня сейчас: «Алла, ты можешь лететь каждый месяц в Нью-Йорк?». Не могу, я здорова. Я каждую третью неделю, 21 день летала в Нью-Йорк на химиотерапию. Химия была всегда тяжелая, страшная, и я обратно садилась в самолет и прилетала обратно.

Синдеева: И шла на работу? Ты же все это время работала.

Вербер: Да, всегда шла на работу, всегда работала, и всегда мой мозг настолько остро воспринимал все. Я знала, и всегда цифры не забывала, и всегда лучше, чем компьютер справлялась со всем. Поэтому я не знаю. Сейчас я более расслаблена.

Синдеева: Но я как раз прочитала в твоем интервью. Ты сказала, что: «Я тогда Богу пообещала, что я как-то изменю свою жизнь. Я буду меньше работать, я больше буду любить себя, уделять себе время». Скажи, как у тебя с этим обещанием?

Вербер: Ведь болезнь к нам приходит не просто так, наверное, так говорят, хотя я не знаю. Я вижу такое огромное количество людей больных, которые заболевают. Мы вообще сегодня ходим, честно, по минному полю. Мы не понимаем, я не понимаю, откуда эти болезни. И я, конечно же, воспринимаю свою жизнь сейчас просто как праздник, просто как дар Бога, который мне сказал: «Ну вот тебе, ну еще раз попробуй сначала». И, конечно же, я в те года обещала себе, я обещала, что я буду ложиться рано спать, я буду заниматься спортом, я буду работать всегда, потому что то, что я делаю, я без этого не могу жить. И если мне бы сегодня сказали: «Нету моды, нету ЦУМа, нету...», я бы сказала: «Ладно, я готова умирать». Как сказать, изменила ли я жизнь? На самом деле, наверное, изменила, наверное, в голове что-то у меня изменилось — отношение к людям, к жизни, к себе, я больше полюбила себя, я всегда была на последнем месте.

Синдеева: Я как-то хотела это услышать. Ты же точно про себя в самый последний момент думала.

Вербер: Да, я всегда думала о себе последней. Всегда было много обязанностей, должна, обязана, ответственность, сделать, доказать, всегда доказать. Сначала...

Синдеева: Вначале себе, потом всем родственникам, потом дочке, потом...

Вербер: Всем всегда. Мои друзья, которые знают меня с детства, они знают, какая я, и они знают, что я всегда отдам, сделаю, совершу кому-то, но себе в последнюю очередь.

Синдеева: Ну а сейчас ты говоришь, все-таки чуть-чуть больше, все-таки удается? Ты дай совет, понимаешь, дай совет людям, которые также сгорают…

Вербер: Во-первых, я могу сказать: страшно, когда тебе ставят диагноз, страшно, страшно вообще ужасно, просто перенести это невозможно. Не знаю. Наверное, я общалась с большим количеством людей, у которых, не дай Бог, больные дети. И как-то, когда я увидела родителей, я это повторяю не первый раз, когда я увидела этих родителей, которые переносят этот ужас, узнав, что у них заболел ребенок, это настолько ужасно, что когда ты узнаешь, что ты сам заболел — это уже не так страшно в сравнении с этим. Поэтому да, ты уже взрослый, ты уже пожил жизнь, ты заболел — бывает.

Поэтому я в какой-то момент, увидев, когда передо мной открылись двери, например, Слоун-Кеттеринга в Нью-Йорке, я увидела, что это целый город, и по этому городу, как в кино, ходят больные люди, и там пожилых людей, все-таки взрослых людей не так жалко, как детей. И когда я увидела этот отсек больных детей, я сказала себе: «Господи, заболела я — и Бог с ним». Поэтому сейчас, когда я, конечно, было очень тяжело физически, не только морально, и физически я была больна, я плохо себя чувствовала, мне было тяжело. Опять-таки, возвращаясь, в нашем мире, в мире моды, где нужно быть худой, красивой, подтянутой, всегда причесанной и накрашенной, конечно, это очень тяжело, но я с этим боролась и поборола. И я даю совет всем людям: всегда нужно бороться, жизнь не дается просто так, рожает женщина в муках, нелегко.

Синдеева: Да, ничего хорошего.

Вербер: Дальше наша жизнь. Поэтому наша жизнь — она всегда борьба, никогда нельзя сдаваться ни в чем — ни в болезни, никогда в жизни. Этот девиз, он был всегда со мной, и я надеюсь, что я доживу до глубокой старости, потому что, еще раз повторяю, что каждый день приносит мне такую радость, это, наверное, как люди, которые голодают, а потом они начинают кушать, люди, которые сидят в тюрьме и выходят на свободу, и люди, конечно, которые заболели, и Бог сжалился над ними, дал еще один шанс.

Синдеева: Полюбите себя. Алла, спасибо за такой откровенный проникновенный рассказ. Правда, спасибо. И я очень надеюсь, что это кому-то, может быть, твои слова сейчас в этот момент помогут.

Вербер: Ко мне обращаются многие, мне пишут, меня встречают. Ведь я работаю в большом женском коллективе, и этот большой женский коллектив, он на меня смотрел со стороны. Это я, может быть, не всегда видела, что на меня смотрят. Они все смотрели, у них есть тоже болезни, они тоже в это время заболевали за эти 5 лет, и они с моим примером, они смотрели на меня, и они, конечно, говорили мне и сейчас говорят, что если я могу, то и они могут.

Синдеева: Это круто. Но к твоей такой жизненной истории. Ты жила в такой интеллигентной семье в Санкт-Петербурге, родители — врачи, была обеспеченная семья. Но в какой-то момент вы все равно приняли решение и эмигрировали. И этот вопрос, который сейчас достаточно актуально стоит, потому что большое количество людей уезжает и по разным причинам, и мы видим, уезжают не только богатые, но уже и не богатые, и это какой-то ужасный тренд, и я очень надеюсь, что он рано или поздно прекратится, и все начнут возвращаться. Жить в Советском союзе в достатке, в общем-то, это уже было большое дело, при этом с хорошим образованием, напротив Мариинского театра. Что его побудило все-таки принять такое решение, в общем-то, я так понимаю, уехать в никуда, ни на что и без денег?

Вербер: Мой папа имел одну из самых лучших репутаций в городе Ленинграде. Он человек, который сам себя сделал. Он остался без родителей, без отца в 14 лет. Его папу посадили в 1939 году. Он ушел на войну в 17 лет. Он вернулся с войны в 1946 году, он дошел до Берлина и, как нам рассказывал, самое страшное было, когда он видел, как погибали его друзья уже после окончания войны в 1946 году в Берлине, когда в них стреляли из-за угла. Он пошел учиться, когда он вернулся в Ленинград. Он закончил медицинский институт, он закончил до этого техникум, и он был настоящим зубным врачом, он любил свою специальность, работу, он общался с врачами. Он женился, познакомился с моей мамой, ему было уже 29 лет, а маме было 18 — разница большая. Она пошла учиться в медицинское училище, и ее привели как девушку, как модель, какие должны быть зубы: цвет, размер, все это.

Синдеева: Папа был сражен?

Вербер: Да, и папа был сражен. Мама была из очень состоятельной семьи. Мой дедушка, он, конечно, многое им дал, и мой папа любил его как родного отца. И они поженились, родились у них: я, моя сестра первая, и мы жили, конечно, как хорошая, такая самая высокая прослойка людей в то советское время: дача в Ольгино, квартира, «Волга» машина, вещи от фарцовщиков, Сочи, Пицунда, каждый год папа ездил в Сочи на месяц, а я была девочка такая: с бабушкой, с дедушкой оставаться не хотела, а хотела ехать к папе уже с 13 лет, поэтому месяц я проводила в Магнолии, Приморское в Сочи, вот такая наша жизнь была. Папа был потом очень разочарован, разочарован правительством в стране, в которой он жил. Он хотел жить, если он работает, он хотел за это получать.

Синдеева: Он же не воровал, он же реально...

Вербер: Он хотел быть врачом, он хотел, чтобы его дети получили лучшее образование, и он хотел жить в свободной стране. Он хотел иметь возможность полететь в Париж. Он улетел и хотел, чтобы мы эмигрировали только по одной причине: он жил не в свободной стране, он не мог делать и жить, как он хочет, он боялся за детей, потому что он говорил, что за лишний неправильный доллар дети в те года могли пойти в тюрьму. Да, кто-то может говорить, что это было такое хорошее советское время. На самом деле это было трудное время, и даже я вспоминаю, хотя это было давно и...

Синдеева: А это все-таки такая диссидентская была семья? То есть были какие-то разговоры: самиздат, книжки, к вам приходили какие-то люди, которые...

Вербер: Конечно-конечно. Мы общались, вся среда, все вокруг нас, начиная с 1970 года, говорили: «Надо уезжать из этой страны. В этой стране, к сожалению, не будет порядка». Поэтому все время были разговоры: уезжать, уезжать и уезжать. Люди тогда уезжали многие в Израиль, многие в Америку, уезжали и на всю жизнь, не зная, встретятся ли они с родственниками когда-нибудь или нет. Уезжать было очень тяжело, непросто, и поэтому, наверное, и родители, уезжая, страдали. Эмиграция — это тоже страшная болезнь. И люди, которые прошли эту эмиграцию, часто люди, которых я встречаю в Нью-Йорке, везде, то старое поколение, конечно, их жизнь раздвоилась на две жизни — до и после. Кто-то счастлив, и очень многие счастливы, потому что они получили образование, квартиру, их дети живут не в страхе. Они хотели учиться, они получили образование, они хотят работать 24 часа в сутки, они за это живут, как они хотят, понимаете? Молодежь путешествует, у них есть будущее, и очень многие счастливы.

Скажу про себя: я очень была привязана к семье, мы эмигрировали, сначала я, мама, папа, потом через 2 года прилетела сестра с мужем, потом бабушка, и мы все уже встретились. Я уехала в 1976 году, мне было 18 лет. Мы уже встретились где-то все вместе в 1978 году в Канаде в Монреале. Это была такая встреча.

Синдеева: Но до этого ты прожила год в Риме и, собственно, там ты и влюбилась в красоту, в моду.

Вербер: До этого я прожила год в Риме. Да, и Рим, конечно же, очень многое мне дал. Я вообще любила всегда все, что связано с красотой, с модой, с искусством. Я моду, я вещи любила, мне кажется, с самого рождения. Я любила всегда одеваться.

Синдеева: А тебя баловали в этом смысле? Вас с сестрой баловали? Как это было вообще, ты в такой золотой среде жила тогда.

Вербер: Нас очень баловали. Нас баловали безумно. И у папы каждое утро, он просыпался и говорил одну фразу: «Как я счастлив, как я люблю свою жену, какая она у меня красавица, и как я люблю своих девочек, и как я их хочу баловать». И фраза была такая, я вспоминаю ее все время: «Кто знает, как сложится их судьба, как они выйдут замуж, кто будут их мужья, насколько они их буду баловать, поэтому папа вас будет баловать всегда». У нас были обязанности, мы должны были учиться, мы должны были не огорчать папу. Каждый день мама не рассказывала папе, что мы делали.

Синдеева: То есть мама, то есть кто был?

Вербер: Да, но если уже мама не могла справиться со мной, потому что сестра у меня замечательная, спокойная, послушная, это я была такая мальчик-хулиган, потому что я родилась вторая, все уже ждали мальчика — родители, все, бабушка, дедушка. Хотели все-таки какого-то внука. Поэтому когда я родилась, еще до того как я родилась, меня назвали Алешей. У папы был самый любимый фильм, фильм назывался, помните, «Дорогой мой человек». Его звали Алеша, папа обожал это имя, поэтому лет до 7 меня звали Алешей, делали такие косы и прятали их под кепочкой.

Синдеева: То есть баловать — это же хорошо, наверное, в семье, да?

Вербер: Я считаю, что вообще детей нужно баловать. Просто разное есть баловство. Дети должны знать обязанности, и мы, не дай Бог, мы не должны были огорчать дедушку, папу, нет. Я родила одну дочку, и у меня, наверное, до сих пор остался этот все-таки симптом не дорожавшей женщины.

Синдеева: Да?

Вербер: Да. Потому что, опять-таки, мне очень нравится большая семья, мне нравится это ощущение, мне нравится их всех собрать, я вообще люблю собирать людей, сажать, кормить, большой стол. Я бы мечтала, чтобы утром у меня сидело трое за столом детей, и они уходили в школу, и я бы их целовала, и они проходили, а у меня няни, люди, все, но я всеми руковожу. Поэтому есть такой синдром, и дочка мне подарила двух внучек. У меня теперь получились три дочки, то есть у меня три девочки, и я к ним отношусь, как будто это мои дети. Я бабушка, они называют меня «бабуленька, бабушка».

Синдеева: Алла, ты была вообще тем человеком, кто вообще привез моду, лакшери, красоту в Россию. И первый контракт, который был тобой получен большой — это Chanel вообще пришла в Россию. Я тогда помню это время, далеко нам было до Chanel, до этих цен, до всего. Я помню, когда мы как на экскурсию ходили в этот Торговый дом «Москва» на Кутузовский. И тогда, конечно, Россия стояла на пороге невероятных изменений, и мы видели, как все развивается, как все растет, что как грибы вырастают из-под дождя все, и это же во всем было, в том числе и в этом. Но прошло уже больше 20 лет...

Вербер: 23 года.

Синдеева: То есть с радостью приняла это предложение — поехать в Москве открывать бизнес?

Вербер: Это взяло время, это не случилось в течение одного дня, это было год-два. Я безумно благодарна сейчас этим людям, которые меня, в общем, сюда привезли и направили, и тоже моя близкая подруга. И это как-то все случилось в течение двух лет. Я каждые две недели каталась между Москвой и Торонто, и там жил ребенок, и было очень тяжело, и я знала, что я не могу оставить ребенка в Торонто, мы должны быть вместе. И я все время говорила: «Есть семьи военных, врачей, люди ездят, ничего страшного, поучишься в другой стране, в другой школе». Поэтому я ее забрала, и уже где-то в 1992 году приехала сюда, отдала ее в американскую школу и начала здесь жить, строить эту империю.

Я понимала в то время больше лакшери-бизнес, чем что-то другое. Мне казалось, что именно в России нужно начинать с лакшери. Почему? Потому что я уже в то время работала байером Kmart, и я понимала: 9.99 — хорошая цена для Kmart. Но есть еще и 2.99, и доллары, и уже некуда там спускаться. А в лакшери всегда есть люди, которые будут любить и покупать вещи, вообще любить лакшери жизнь, и мне это было близко. И я начала тогда с самого лучшего. Это тоже своего рода образование и семейная традиция. Поэтому я подумала, что если мы начнем с таких брендов, как Gucci, а тогда Gucci, Chanel — это была золотая карта, потому что у всех был паззл, такой вопрос: Chanel в Москве?

Если они пришли, то тогда давайте и мы будем разговаривать. Поэтому следующий бренд был Ermenegildo Zegna. Почему Zegna? Потому что мужчины стали идти на работу, им нужен был новый бренд, им нужно было выглядеть красиво, поэтому после Chanel первое было  Ermenegildo Zegna, потом Brioni, потому что уже апгрейд, мужчина другого статуса — и Brioni. А дальше уже Gucci, потому что тогда Том Форд пришел дизайнером Gucci, и мы все обожали, умирали от Gucci. И следующий — Dolce&Gabbana. И бренды выбирались мною, конечно.

Синдеева: Но я так понимаю, что там ты тоже своим напором вообще добивалась этого? Не то что они все мечтали и видели в России какой-то рынок, никто даже никто представить не мог.

Вербер: Никому вообще до России не было дела, конечно, эти первые года это была моя обязанность, и, конечно же, я благодарна, потому что… благодарна компании Mercury, что мы встретились, что мы начали вместе работать. Леонид Фридлянд и Леонид Струнин купили и выкупили этот магазин, и я шла как, мы смеемся, я и ушла, они меня взяли как нагрузку, и держат меня уже 23 года. У меня есть чувство, у меня есть некое внутреннее ощущение, люди, с которыми я работаю, они настолько, я не говорю сейчас, потому что я на телеканале, нет, я говорю им в лицо, так я говорю всем окружающим: они умнейшие два человека, и это чутье, которыми они обладают, знания, они построили империю, фэшн-империю. У нас сегодня 100 магазинов, 2 department store.

Синдеева: А как сейчас бизнес себя чувствует, скажи? Вообще что сейчас происходит с экономикой?

Вербер: И я сейчас расскажу про наш бизнес. И мы вместе 23 года. Тяжело работать, тяжело быть замужем 23 года, тяжело работать с мужчинами, с женщинами, это непросто. И у нас уже такой альянс, мы друг друга, наверное, добавляем. И я обладаю внутренним чутьем и даром убеждения. И если я имею это чутье, и я высказываю его, и они говорят: «Хорошо, мы подумаем», то есть это уже очень много имеет значения — «Мы подумаем». И часто, если я могу убедить, они думают, и я убеждаю, и они говорят: «Да, действительно, давайте попробуем». Или наоборот: я думаю, наверное, я неправа, потому что то, что говорит Леонид или Струнин, или Фридлянд, я с этим поживу, и думаю: «Да, действительно». Поэтому это все очень интересно. Что касается бизнеса, бизнес растет.

Синдеева: В каком сегменте?

Вербер: Бизнес растет в лакшери-сегменте. Мы сделали цены в магазинах сегодня и в ЦУМе во всех наших бутиках такие, как в Милане и в Париже.

Синдеева: Вы просто сократили свою маржу сильно?

Вербер: Мы очень сократили маржу. Раньше это было очень тяжело сделать, потому что, пусть люди не думают, что раньше мы много зарабатывали и все эти года зарабатывали, а сейчас мы опустили — нет. Мы пришли к каждому партнеру, с кем мы работаем, к каждому байеру, мы объяснили ситуацию, и поэтому если мы не опустим цены, люди просто перестанут у нас покупать, а если мы опустим цены, у нас не будет совершенно никакого заработка.

И общими усилиями все вместе мы сделали так, что люди сегодня легко приходят в магазины, знают, что они не переплачивают, что они могут купить это в Париже, в Милане, в Москве за одну и ту же цену. Выбор в Москве сегодня больше даже иногда, потому что то, что говорят мне клиенты, чем мы славимся, что у нас очень красивый выбор, и это, в общем, моя заслуга, потому что, конечно, я последние года вообще не пропускаю ни одну закупку, ни одно фэшн-шоу, и есть огромная команда, каждый бренд имеет бренд-менеджера, байера, но все равно я нахожусь и стараюсь находиться везде на всех самых главных закупках и все фэшн-шоу: Нью-Йорк, Лондон, Париж, Милан.

Синдеева: Скажи мне, мы все смотрели фильм «Дьявол любит Прада», где, собственно, прототипом была легендарная Анна Винтур, главный редактор американского Vogue, и, в общем-то, там в фильме, и вообще такой существует миф, что дизайнеров делают глянцевые главные редакторы, что если он обратил на кого-то взгляд — у него карьера взлетела. Но ведь на самом деле, мне кажется, самые главные — это байеры больших огромных корпораций. Это вы можете, в конце концов, сделать этого дизайнера или не сделать, подсказать ему. Кто здесь важнее? Кто, главный редактор или...?

Вербер: Это все совместно происходит. Например, я байер и мне нравится бренд Valentino. Он менялся за последние, например, 10 лет. Он был Valentino, которого я знаю Valentino за последние 40 лет, маэстро потрясающий, чудесный, и я сама начала его носить в 80-х годах. Дальше были перемены, компания продавалась. А дальше мы, я, человек фэшн, смотрю, как этот бренд в этом сезоне изменился. Ведь самое главное, на самом деле — это тоже вещи, и я называюсь merchind, я человек, который понимает вещи, как они выглядят. Я вижу, что...

Синдеева: Ты видишь, что я сейчас сижу в костюмчике Zara за 7000 рублей или не видишь?

Вербер: Да, который потрясающие красивый цвет, сидит и украшает тебя. Поэтому какая разница, из хорошего материала — это не имеет никакого значения.

Синдеева: Так вот я хотела поговорить. А имеет ли значение? Извини, нет, давай мы договоримся все-таки про то, кто делает дизайнера.

Вербер: Да, конечно, получается так: я наблюдаю эволюцию бренда, я вижу, что с каждым сезоном он становится красивее, лучше, что бренд раньше делал только платья, теперь это костюмы, теперь это сумки, теперь это обувь. Бренд инвестирует, и моя задача: смотреть, наблюдать. И от меня зависит, если я чувствую, что бренд растет — я должна больше покупать. Покупаю больше — даю больше возможностей, денег.

Синдеева: Для его развития?

Вербер: Для его развития.

Синдеева: Ну а диктовать, например, сказать: «А эту коллекцию...», подсказать, какая должна быть в следующем году коллекция? То есть они вас слушают же, да?

Вербер: Естественно. Мы сегодня уже родные люди. Сегодня у меня есть репутация. Я сегодня, проработав столько лет, заслужила эту репутацию не просто так, потому что 23 года я ее заслуживала, и не каждый человек может прийти в шоу-рум и дать свои рекомендации, его просто выгонят оттуда. Но я сегодня если говорю, что это надо как-то, может быть, не каждому бренду, но я говорю: «Этого не хватает, это не носибильно, это что-то надо изменить, это нужно поделать, это нужно сделать».

Синдеева: И они внимательно слушают, да?

Вербер: Слушают, конечно, внимательно.

Синдеева: А ты общаешься в этот момент с модельером или...?

Вербер: Я общаюсь и с модельером, я могу встретиться с модельером по дороге из Нью-Йорка в Милан. И ночью в самолете рассказать ему все.

Синдеева: Рассказать, что не те балеточки он сделал, да?

Вербер: Да. И потом он приезжает и говорит: «Мне Вербер ночью вместо того, чтобы спать, говорила: «Зачем ты так делаешь?»». Поэтому, конечно, это касается и сегодня, например, индустрии меха. Мы лучше делаем.

Синдеева: Вы выпустили свою линию.

Вербер: Да, мы выпустили свою...

Синдеева: А зачем, скажи мне? Объясни мне это — зачем?

Вербер: Не хватает. Потому что я смотрю, прохожу 150 меховых брендов, и мне не хватает, нет того, что я хочу. Я хочу этой шубы, в которую я могу обернуться, в соболь закутаться и  вернуться в 80-е, во времена…

Синдеева: То есть фактически ты являешься креативным директором своих...?

Вербер: Да. Я просматриваю и смотрю, говорю им: «Я прошла 150 фэшн-шоу меховых, оденьте меня, у меня есть деньги, оденьте на меня вещь, шубу, дубленку, что-то». Что? Мало? Да, мы идем к этому и будем развиваться. Мы делаем все вместе с компаниями, это наш дизайн ЦУМовский.

Синдеева: А как русских дизайнеров? Вы же тоже одни из первых, кто стали их не просто поддерживать, а то есть давать им возможность продаваться в лучшем магазине.

Вербер: Я считаю, что это очень важная тема.

Синдеева: Она важна как? Она важна, условно, так социально-культурологически развивать своих дизайнеров или это будет развивать все-таки индустрия? Потому что, как мы все понимаем, шьют они все равно не в России, потому что в России нет достаточно хороших фабрик и производства и т.д.

Вербер: 8 лет назад я бы сказала, что это только из-за того, что я фэшн-директор русского department store: как же мне русских дизайнеров не поддерживать и не дать им возможность продаваться в ЦУМе? А сегодня я могу сказать, что наши русские дизайнеры настолько креативные и настолько красиво делают вещи, и очень многие наши русские girl покупают вещи от русских дизайнеров, и их сегодня с каждым сезоном все больше и больше — и сумки, и вещи, и обувь, и просто даже сама...

Синдеева: Но это развивает индустрию все-таки?

Вербер: Развивает индустрию.

Синдеева: А как?

Вербер: Во-первых, русские дизайнеры сегодня очень часто и много продаются на Западе. Есть шоу-румы, в Париже есть шоу-рум русских дизайнеров. И они, если хотят выставиться, и их покупают, они едут туда со своими коллекциями.

Синдеева: Но это развивает дизайнера. А индустрия в России, опять же, то, что у нас появится, наконец, какая-нибудь фабрика по производству хороших тканей, это может на это повлиять? И вообще ты видишь какой-то тренд?

Вербер: Я думаю, что пройдет какое-то время, я думаю. Сегодня, конечно, легче производить все на Западе. Фабрика в Париже, фабрика в Милане, конечно, очень много фабрик в Китае, и материалы, конечно, тоже покупать там дешевле. Я так думаю, что пройдет еще 2-3 года и, может быть, начнут дизайнеры шить здесь.

Синдеева: Но для этого, опять же, это не то что их желание, должны появиться какие-то условия. А Mercury никогда не думала о том, чтобы инвестировать..?

Вербер: Очень много фабрик в России.

Синдеева: Да?

Вербер: Да. Я считаю, что нужно шить здесь, лично я.

Синдеева: А, например, Mercury, никогда ты не думала? Ты же новатор вообще там. Условно, начать какой-то...

Вербер: Я планирую. Я хочу, я хочу сделать бренд, бренд Mercury, и, может быть, когда-нибудь свой бренд. Я хочу сделать производство здесь, в России.

Синдеева: Все, условно, от фурнитуры до…

Вербер: Все.

Синдеева: Но мне кажется, это прикольная идея, если мы сейчас говорим про импортозамещение, в том числе. Знаешь, меня вопрос потребления сейчас волнует очень сильно, потому что что я наблюдаю внутри себя? С одной стороны, прошел этот момент насыщения, когда у нас ничего не было, когда-то мы смотрели на Chanel и было невозможно, потом стало возможно, потом она у тебя появилась, потому у тебя появилось большое количество, ты мог позволить себе ездить, неважно, в Европе или в России, и покупать все самое лучшее и дорогое, и тебе надо было обязательно из новой коллекции что-то купить — все это было. Но за последние несколько лет я поняла, что уже мое внутреннее отношение к этому очень сильно поменялось.

И мне кажется, и среди моих друзей, в моем кругу достаточно много людей, которые, имея даже возможность, так или иначе, переходят, потому что у них меняется стиль потребления, и отношение к этому меняется, и хочется, чтобы в шкафу вещей было меньше, чтобы легче было с ними расставаться.

Вербер: Я полностью согласна с тем, что ты говоришь. Но я сейчас расскажу. Раньше в то время, в 90-е, было небольшое количество людей, которые могли зайти в магазин такого уровня, и купить себе сразу на большую сумму вещей. Это были избранные люди с определенным достатком. Был достаток, потом куда-то этот достаток уходил, появлялись новые люди, и как-то это все было. Что происходит… И за эти годы много что произошло. Что происходит сейчас? Сейчас совершенно практически все могут зайти в такой магазин как ЦУМ, department store, и купить себе в этом магазине все, что они хотят по их настроению и по их самочувствию, что у них происходит сегодня с деньгами. Они могут зайти купить себе помаду, духи, просто походить, просто колготки, обувь в начале сезона, без которой мы не можем жить. Понимаешь, они могут походить, побродить, не все могут зайти в бутик, потому что там не всегда много народу, и все внимание на тебя.

Иногда мы можем зайти купить в ЦУМе на 4 этаже, где продаются тысячи вещей не Zara, но модных, повседневных, джинс, сегодня которых цена что в Нью-Йорке, что в Милане, что в Париже совершенно одинаковая. Поэтому иногда у нас настроение купить бижутерию. Это образ жизни. Сегодня другое поколение, молодое, они выучились.

Синдеева: А оно какое — молодое? Смотри, я, например, знаешь, увидела в фейсбуке потрясающий был пост: Марк Цукерберг вывесил свой гардероб. У него висит 8 одинаковых серых маек и 8, условно, белых и джинсы.

Вербер: Она разная. Она может одеть пару джинс и майки и носиться так, но есть какая-нибудь свадьба, эта молодежь выходит, кто-то женится. И все эти молодые красивые приходят, одетые в бальных платьях от Elie Saab и Zuhair Murad, и у меня просто дыхание, я на них смотрю: «И где вы купили?», они говорят: «Спасибо, Алла Константиновна. В ЦУМе или в новом бутике Valentino». Поэтому разная. И сегодня это как отношение к еде и образ жизни, одежда. Мы не можем, это очень важно — как человек выглядит.

Синдеева: Но все-таки сейчас чуть-чуть спокойнее стали относиться? Все равно, я все про это хочу понять. Или это я только тут что-то стала спокойной?

Вербер: Спокойнее стали относиться, потому что есть все, они не понимают, молодые, как мы росли, что мы просто не могли ничего себе найти, купить никогда, и у нас не было выбора: розовое или белое. А у них сегодня есть выбор. Кто-то относится к этому спокойно, кому-то вообще ничего не нужно, они могут носить пару обуви год. А кто-то каждый день должен пойти и себе что-то купить, неважно. И очень многие покупают дорогое, добавляют недорогое и мешают. Могут купить майку в Zara, потому что майка — это повседневная одежда, но джинсы должны быть от...

Синдеева: От чего? От кого?

Вербер: Хотя бы от Dolce&Gabbana должны быть джинсы, потому что джинсы — это должны быть джинсы. Майку можно купить себе какую-нибудь непонятную, но бомбер сверху должен быть, например, от Saint Laurent. Поэтому есть те, которые не могут из этого... Обувь должна быть хорошая, обувь — мы не можем обойтись одной-двумя парами только по одной причине: то мы купили — она нам мала, то мы купили — она нам большая, то мы купили — этот цвет не подходит, сумка...

Синдеева: Это у меня настоящий фэшн-директор, фэшн-гуру, фэшн-женщина.

Вербер: Фэшн-гуру, которая спрашивает меня: «Неужели вы не устаете?». В этом году 40 лет как я в фэшн-бизнесе. «Неужели вы не устаете ходить на каждое фэшн-шоу, просиживать на первом ряду?». Не устаю. Все время смотреть новое, находить новые марки, и полно таких людей, как я, их тысячи, слава Богу, потому что это наши клиенты, это то, для кого мы делаем. Поэтому сказать, успокоиться. Рост бизнеса мы видим, и мы им довольны, потому что мы, как компания Mercury, обдумываем стратегию компании, мы идем к этому, это не происходит в одну минуту. Еще раз повторяю, это работа большой команды, и то, что мы делаем, кто-то банкротится, у кого-то нету бизнеса, кто-то просто говорит: «Я лучше закрою магазин и не пойду вперед». Мы же идем вперед.

Синдеева: У нас сейчас была рекламная практически пауза компании Mercury. Между прочим, Mercury не дает у нас рекламу. Вы знаете что, после такой программы, я точно буду звонить Фридлянду и Струнину, точно. «Алла, у нас нету давно рекламы», видите, как удачно.

Вербер: Я пойду и спрошу: «Почему у нас нету рекламы?».

Синдеева: Да, Алла, спасибо тебе большое, спасибо за очень откровенный рассказ. Извини, что мне пришлось твои чувства где-то разбередить, но это было очень...

Вербер: Я старалась держаться и не плакать.

Синдеева: Но ты удержалась. Спасибо тебе большое.

Вербер: Я стараюсь, потому что невозможно. Я этот год сказала: «Табу. Я никогда никому ничего, ни одной фразы не скажу про болезнь». Кто бы меня ни провоцировал. Я молчу, потому что мода, красота, я должна быть...

Синдеева: Ты все это подтвердила.

Вербер: Пошла на последнюю программу к Малахову, и девочка 21 год, это была такая тяжелая программа. Это было так тяжело, это было вообще, это просто было невыносимо. Я вышла оттуда и сказала себе: «Нет, я буду ходить на программы только в том случае, если я заранее знаю, что это и чем я могу помочь». Не просто уйти оттуда. Потому что у меня нет фонда, я не хочу создавать свой фонд, не хочу быть попечителем никаких фондов, я если могу помочь — я помогаю. На эту программу мы собрали благодаря ЦУМу, мы собрали за два дня 250 тысяч евро, отправили девочку лечиться в Гамбург. Уже прошел месяц, ей дали там неделю жизни — она живет, сделали пересадку костного мозга, я разговариваю с папой каждый второй день, она живет, лучше себя чувствует, сегодня у нее есть 50% шансов на выживание.

Синдеева: Спасибо, что пришла и тоже об этом сказала. 

Не бойся быть свободным. Оформи донейт.