Режиссер Виталий Манский недавно побывал в Северной Корее и снял там фильм, что уже невероятно. Фильм вышел совсем не таким, как ожидали власти КНДР. Михаил Швыдкой обвинил режиссера в том, что теперь главным героям угрожает преследования, вплоть до смертной казни. Ксения Собчак узнала у Виталия Манского, как он собирается отвечать на обвинения.
Ксения Собчак: Виталий Манский согласился ответить на несколько вопросов в связи с той ситуацией, которая сегодня обсуждют в фейсбуке, в соцсетях и везде в связи с выступлением Швыдкого. Вот вы ждали это выступление, оно вас поразило?
Виталий Манский: Михаил Ефимович, которого я знаю, мы с ним как-то работали… И я, с одной стороны всё понимаю, но я не думал, что он на это дело подпишется. Но я понимаю его мотивацию
Какая?
Ну, это так всё утилитарно. Он советник президента по международному культурному «ля-ля-ля», у нас после известных событий в Крыму не так много международных партнеров, а Корея поддержала аннексию Крыма. Да и для Кореи / Северной / мы являемся одним из двух международных партнеров — Россия и Китай. И всё это вместе, конечно, обязывает нашу государственную бюрократию как-то реагировать. Я читал эти письма, я знаю эту риторику — американская акция, направленная на… Я как человек, поживший в советские годы, тоже познал всё это. Нашли крайнего, им оказался Швыдкой, и он как-то выполнял вот эти указания. Но я не думал, что он это сделает так. Хотя не знаю, как это вообще можно делать. И я думал, что он хотя бы позвонит мне переде этим, скажет какие-то слова.
Какие на самом деле были ваши условия контракта с корейской стороной?
Контракт был очень простой, понятный. По контракту мы должны были получить три съемочные экспедиции в Северную Корею, мы должны были снимать в соответствии с написанным северокорейской стороной сценарием. Каждый день мы должны были отдавать отснятый материал северокорейской стороне, а она — уничтожать то, что не подлежит прохождению границы. В этом, оказывается, и заключается их помощь.
Если вы изначально не собирались нарушать этот контракт, что заставило вас его нарушить? Швыдкой как раз и поднимает вопрос о морали: имеет ли право в принципе документалист, подписавший некие условия, их нарушить.
Собственно я снял картину такой, какой она получилась, только потому, что контракт был нарушен северокорейской стороной. Мы не получили более 50% обещанных съемок, мы не получили основную экспедицию, в которой и должен был снят фильм по утвержденному сценарию. И когда мы оказались с неснятым фильмом и нарушенным контрактом…
Ну, Виталий, вы же себя слышите со стороны. С одной стороны вы говорите, что вам было интересно снять картину так, как они хотят, потому что через годы это тоже будет интересно как картины Лени Рифеншталь. А с другой стороны, вот не дали они это снять пропагандистски, по-своему — тогда покажем всю правду.
Давайте так. Я понимаю некорректность нашего разговора, потому что вы фильм не видели, да и никто еще не видел. Фактически были две какие-то несанкционированные съемки, и те мы производили в щель между шторами гостиничного номера, в котором я живу. Потому что мы никогда не могли выйти из гостиницы без сопровождения и даже получить к съемке собственную аппаратуру, пока нам не разрешали это сделать.
Но там есть сенсационные кадры? Что-то, что вам удалось снять, пока за вами не следили?
Да, там есть, на мой взгляд, абсолютно сенсационное объяснение того, как работает и существует эта система. Но это не в отдельных кадрах, а в общей конструкции фильма. Повторюсь, мы снимали только то, что нам давали снимать.
Всё-таки вернемся к Швыдкому и его пламенной речи. Главный вопрос, который он поднимает, касается людей, которые живут в сложной ситуации, в которой их могут не просто уволить. Их могут расстрелять. Я тоже была в Северной Корее, и мы тоже везде ходили с сопровождением. Я не была там как журналист, но за нами постоянно следили. И в какой-то момент я поняла, что фото с каким-нибудь прохожим, какой-нибудь девочкой пионеркой может доставить ей огромное количество неприятностей. Мы-то с ней просто сфотографируемся для альбома, а её потом будут допрашивать. А если скажет что-нибудь не то — сразу упекут в трудовой лагерь, откуда, как известно, в Северной Корее не возвращаются. Насколько это этично?
Неэтично.
И как вы с этим будете жить?
Буду.
То есть кошмары вам не снятся и не будут?
Мои сны — это мои сны. Но врач, который падает от вида крови — это не я.
Но вы понимаете, какая это жестокость?
Я понимаю.
Получается, цель оправдывает средства?
Пожалуйста. Для другого человека да, не для меня.
В смысле?
Другой человек может на этот вопрос ответить иным образом. Я для себя на него ответил раз и на всегда. Я этот вопрос себе больше не задаю.
Как вы на него для себя ответили?
Я делаю кино, в котором говорю правду. И точка.
Даже если это будет касаться конкретной жизни человека? Вы не придете ему на помощь?
Если у меня в кадре будет умирать человек, он умрет.
Знаете, ведь главное для человека — знать, что он сделал всё, что мог. Ведь часто мы не можем помочь, но сам факт того, что мы попытались…
Я приведу конкретный пример. Когда мы снимали картину о Горбачеве, мы снимали в Ставрполе. Какая-то была пресс-конференция. И пресс-секретарь губернатора потерял сознание, ему стало плохо. Я находился в другой комнате, а там остался мой оператор. Горбачев чуть ли не стал делать дыхание рот в рот этому, там было много людей, но мой оператор первым побежал искать скорую помощь и прочее — совершенно замечательный человек, мы с ним в институте в общежитии чуть ли не в одной комнате жили. Так вот, мы с ним прекратили снимать вместе эту картину, потому что я считаю, что он не имел на это права. Там были другие люди, которые должны были это сделать.
Я помню КГБ-шников, которые были со мной в Северной Корее, этих каких-то силовиков. Понятно, что их не очень жалко — они делают какую-то странную работу. Но ведь если они сильно пострадают…
Секундочку. Вопрос жалости, сочувствия, сострадания — вопрос совершенно отдельный, который я как раз решаю во время своих снов. Мы сейчас говорим о действиях и поступках.
Но наши действия и поступки — они же во что-то выливаются. За ними следует что-то. Например, арест этих несчастных людей или их семей.
Прежде всего, в фильме у меня есть герои, которых мне предоставили, и были люди — как раз сопровождающие, которые просто попадали в кадр. Я бы хотел это разделить. Первое: герои фильма. Ничего герои фильма не делали по собственной воле, только по указаниям сопровождающих. Поэтому к этим людям в Северной Корее, конечно, могут применить любые меры — это будет так же справедливо, как и весь северокорейский строй. Теперь люди, которые давали указания. Эти люди отчетливо, сознательно понимали, что они ежедневно, ежеминутно, ежесекундно занимаются созданием лживой картины мира. Они её создавали, а мы это фиксировали. Скрывать то, что я видел, и не показать миру реальную картину вещей я не имею права.
Правильно ли я понимаю — если максимально обострить этот вопрос — если вы точно будете знать, что если этот фильм выйдет, все эти люди пострадают, вы этот фильм выпустите?
Да.
Тогда последний вопрос. Не боялись ли вы снимать вот эту вторую версию фильма? Не боялись, что вас поймают, пока вы еще будете находиться в Северной Корее? Это уже вопрос личной безопасности.
Я должен сказать, что там вообще находиться очень страшно. Засыпать и просыпаться. Страх — это минутное состояние. А здесь скорее непрерывный ужас.
Согласна. Первое, что я вспоминаю, — это вот эти автобусы с громкоговорителями, которые ездят по центру Пхеньяна и будят тебя в шесть утра лозунгами. Почему-то на меня это производило дикое впечатление.
Абсолютный концлагерь. Но я считаю, что эта картина сделана, чтобы мы все знали… Даже так скажу: она сделана для того, чтобы мы все спали плохо. Потому что мы все отчасти виновны в том, что сейчас происходит с нами и с ними. И мы все виновны в том, что у нас такая власть, которая такое не только допускает, но и поддерживает. А сегодня устами Швыдкого и защищает.