Павленский: «Я требую обвинять меня в терроризме»

Внимание Лисовенко привлекло то, что фотографии горящей двери Лубянки распространялись с копирайтом сайта блогера Варламова. Цитата из поста Лисовенко: «Это была его идея, заказ, он срежиссировал? Варламов — организатор поджога ФСБ?». Депутат добавил, что готовит обращение в Следственный комитет и прокуратуру с просьбой провести проверку на экстремизм.

Вообще, просьбы провести проверку на экстремизм — это уже такой мощный тренд последнего времени. Буквально вчера юрист Юрий Ремесло просил Следственный комитет проверить на экстремизм высказывание спортивного комментатора телеканала «Матч ТВ» Алексея Андронова.

Тот в резкой форме заявил в твиттере, что удалил из своих читателей всю «швондеровщину, мерзость, нечисть, любителей новороссии, русского мира». Глава Думского комитета по международным делам Алексей Пушков назвал такую позицию «скотством», добавив, что понятие «русский мир» прописано в концепции внешней политики России, поэтому не может считаться абстрактным.

О том, где кончается работа журналиста и начинается экстремизм, Мария Макеева и Родион Чепель поговорили с главным редактором газеты «Московский комсомолец», главой Союза журналистов Москвы и членом президентского Совета по правам человека Павлом Гусевым и блогером Ильей Варламовым. 

Чепель: Павел Николаевич, где кончается работа журналиста и в какой момент журналист становится соучастником мероприятия, которое в дальнейшем может быть признано противоправным?

Гусев: Я бы слово экстремизм убрал бы полностью из действий журналистов, которые находятся при выполнении своих служебных обязанностей. Дальше наступает очень тонкий момент: является ли он соучастником или же он выполняет свой профессиональный долг. Это очень тонкий и важный момент, и здесь, к сожалению, всегда возможны, я думаю, действия, направленные против журналистов, структурами, которые занимаются правопорядком или следователями, или различными силовыми структурами. Дело в том, что Павленский, которого я не считаю художником, он — человек-мазохист, я бы его назвал…

Макеева: Но эта, наверное, для отдельной дискуссии тема в данном случае.

Гусев: Да. Вы знаете, вы видели хоть одну картину Павленского?

Макеева: Художник не только тот, кто пишет картины. Я не хочу даже сейчас начинать эту тему, не суть. Есть такое общественное явление, которое активно обсуждается, и мы его тут же начали обсуждать.

Гусев: И я тоже не хочу, но тем не менее. Хорошо, так каждый может назвать себя гением, неважно. Он человек-мазохист, который то приколачивает, то зашивает, то еще что-то, протестует — все это замечательно. Вы знаете, для меня идеалом являются ребята, вышедшие, когда в Чехию вошли наши войска, на Красную площадь, приковали себя и оставили навсегда в истории Советского союза след как диссиденты, как люди, которые отстаивали права человека, как люди, которые пронесли знамя борьбы именно с тем режимом, уехали, вынуждены были уехать, работали...

Макеева: Минуточку, кто-то из них сначала отсидел, а кто-то отлежал в психушке. Их называли больными и все такое.

Гусев: Это понятно. Я же пропускаю этот момент, вы все правильно добавляете. Так можно рассказывать, если по каждой минуте, то они много всего еще делали, но они оставили свой след в истории диссидентства. Этот человек — мазохист, он издевается все время над своим телом, это очень важно.

Макеева: Надо это освещать? Это ваша оценка, да, но надо ли это освещать?

Гусев: Подождите, вы журналист, я журналист 33 года, главный редактор, поэтому вы меня все время пытаетесь поправить, каким я должен быть и как я должен отвечать.

Макеева: Ни в коем случае.

Гусев: Я хочу отвечать так, как я считаю нужным. Для меня он мазохист, человек, который не оставит своего следа в правозащитной деятельности. Ребята из «Мемориала», которые сегодня оказались в тяжелейшей ситуации, я их считаю правозащитниками, за которых нужно бороться. К сожалению, журналист, который оказался приглашенным, он не мог не знать, что этот человек находится с канистрой. Я бы, как журналист, или любой журналист, задал ему вопрос: «А зачем тебе канистра?»,

Я абсолютно уверен, опять же, повторяюсь, из своего опыта, журналист, идя на такую акцию, знал о том, что будет происходить, что будет некий поджог, что будет перфоменс, или акционист, или кто он там еще является, что будет происходить действие. Если он это знал, если он при этом приехал присутствовать при уголовно наказуемой или нарушении Гражданского кодекса, или нарушении общественного порядка, он может быть соучастником, потому что он не упредил преступление.

Чепель: Но разве мог он знать, что будет происходить поджог или что-то? Факт наличия некой канистры не означает, что она будет выплеснута.

Гусев: Ребята, давайте не будем детьми. Я 33 года главный редактор, давайте не будем детьми. Журналист знает всегда, куда он идет, он пять раз переспросит. Когда он увидит канистру, он спросит: «А для чего тебе эта штука?», И он ему ответит. И понятно, что этот человек с канистрой не стоял полчаса, ожидая журналиста у дверей ФСБ.

Макеева: Тогда почему слово «экстремизм»…?

Гусев: Потому что его бы там забрали. Они шли вместе туда, и он приготовился и снимал. Он является в данном случае соучастником, к сожалению, к моему глубочайшему сожалению.

Макеева: Так или иначе, мы сейчас все-таки не на суде, опять же, хочется сразу заступаться, но я не буду. Вы начали с того, что надо слово «экстремизм» убрать из этого. А почему тогда, если все так очевидно, как вы говорите?

Гусев: Потому что экстремизм в отношении журналиста не может быть в данном случае предусмотрен. Если бы журналист нес канистру, помогая ему, тогда он бы мог участвовать, можно было бы по каким-то уголовным статьям, я уже не юрист, какую-то акцию. Но в данном случае я называю слово преступление. Было совершено преступление, неважно. Когда сломали Мефистофеля, я первый орал благим матом, почему не возбуждают уголовное дело и почему мы все молчим. И только благодаря общественному мнению возбудили через энное количество дней, часов уголовное дело в отношении тех людей или, по крайней мере, в отношении факта преступления, что сломали Мефистофеля.

В данном случае все то же самое. Это преступление. Нельзя поджигать дверь, ну нельзя, это не та акция. Это не смешно. У меня с ФСБ тоже свои сложные отношения, или с какими-то другими силовыми структурами, но нельзя поджигать, это преступление, это правонарушение. Приклей листовку, написай около этой двери, возьми ляг голый, тем более, ему не привыкать это делать, зашей рот перед дверью еще раз, тем более, что дырки остались, все, что угодно.

Макеева: Мне кажется, написай — это тоже был бы акт вандализма.

Гусев: Но это уже не тот акт вандализм.

Макеева: Давайте спросим, к чему готовится Илья Варламов, он на связи со студией Дождя сейчас. Илья, здравствуйте. Вы слышали, я так полагаю, уже наш начавшийся разговор.

Варламов: Здравствуйте, не весь.

Макеева: Илья, скажите, вы слышали уже о том, что единороссы жалуются в прокуратуру. Как думаете отвечать и думаете ли?

Варламов: Мне кажется, несерьезно отвечать никак не надо, то есть, это как у господина повисла акция с поджогом двери, а у единороссов уже свой перфоменс, и он пытается к себе тоже привлечь внимание и урвать какой-то кусочек славы. Мне кажется, не нужно так реагировать, тогда хоть чья-то акция не получится.

Макеева: То есть, вы думаете, в данном случае эти угрозы — они пустые и не будут никак реализованы?

Варламов: Да нет, это не в том смысле. Тут либо человек глупый, либо он умный, все понимает, тогда это вредительство. Он просто отвлекает органы от выполнения своих прямых обязанностей. Люди, вместо того, чтобы заниматься раскрытием преступлений, предотвращением каких-то терактов или еще чего-то, они будут заниматься тем, что будут отвечать единороссам по заведомо глупым заявлениям. То есть, если он умный человек, он не может сделать что-то глупое.

Макеева: Илья, спасибо, немножко плохая связь, но позиция понятна. Павел Николаевич, вы не считаете, что Илья дает такую позицию, что просто вообще нечего разбирать и в данном случае органы отвлекают от куда от более важных дел? Я еще раз просто хотела бы сказать, что мы в данном случае тут о журналистах заботимся.

Гусев: Я считаю, что, к сожалению, Илья не прав. Дело в том, что поджог двери... Вы знаете, вы тоже об этом писали и вы об этом говорили, когда подожгли дверь «Московского комсомольца», разбили стекла, бросили дымовую шашку, ранили охрану, впрочем, все об этом писали и все говорили о преступлении определенной части молодежи прокремлевской против нас в тот момент. Это было преступлением, и все требовали, чтобы были наказаны найденные. Никто не был наказан, никто не был найден в конечном счете.

Поэтому говорить о том, что поджог двери государственного учреждения или же газеты «Московский комсомолец», или же, предположим, не дай Бог, Дождя, или «Эхо Москвы», или газеты «Новой», или еще какой-то — это тоже является преступлением. И мы должны с вами четко это...

Чепель: Павел Николаевич, позвольте вам напомнить, что мы не оцениваем само событие, мы не даем оценку действиям Павленского. Мы говорим о том, где границы допустимой журналистской деятельности.

Гусев: Да, журналист, если он знает о том, что происходит, что будет сейчас поджог двери, он должен или остановиться, или остановить этого человека, или позвонить в полицию.

Чепель: То есть, вы, как член президентского Совета по правам человека, не рекомендовали бы совету защищать журналистов в подобных ситуациях?

Гусев: В данной ситуации я буду в любом случае его защищать, только с той позиции, чтобы ему как можно меньше было наказания. Сделать все для того, чтобы этот журналист… сказать, что он молодой, что он неопытный, неправильно понял высказывания или еще что-то. Масса есть других вариантов, но защищать в любом случае я бы стал, потому что он журналист. Он допустил ошибку, на мой взгляд. Он не должен был этого делать.