Борис Мездрич о нравственности «Тангейзера», усилении религиозных активистов, о том, почему он ни за что не станет работать с Владимиром Кехманом, а Ксения Собчак первой узнает о его новом месте работы.
Собчак: После произошедшей истории с «Тангейзером», вашим увольнением из-за этой афиши, как вы себя ощущаете: жертвой обстоятельств или героем, человеком, который сделал героический поступок, идя до конца?
Мездрич: Я ощущаю себя замечательно, потому что выполнил свой профессиональный долг, профессиональные обязанности. Я не сдал спектакль и получил мощнейшую поддержку профессионального сообщества, зрителей, коллег по работе в России и за рубежом. Поэтому у меня совершенно ясное понимание, что цена должности несоизмерима с той репутационной поддержкой, которую я получил в этом деле.
Собчак: Скажите, а когда началась эта шумиха в прессе, первые критические отзывы, первое заявление о судебном разбирательстве, вы понимали, насколько это все серьезно, и чем это все потом кончится? Или вам казалось, что это какая-то абсурдная ситуация, которая ни во что не выльется? Какие были ваши ощущения, когда весь этот скандал с «Тангейзером» и с афишей только начинался?
Мездрич: Я скажу, что окончательно понял, что к этому швартуемся берегу, увольнению, 13 марта, когда были слушания в министерстве культуры по поводу «Тангейзера», а потом встреча с министром, 13 марта мне стало все понятно окончательно.
Собчак: А почему вам стало понятно?
Мездрич: Разговор, как организованы были слушания, как протекал разговор с министром. По двум позициям.
Собчак: А как он протекал? У вас была кулуарная беседа, он вам что-то сказал лично, из чего вы сделали такой вывод?
Мездрич: Нет, мы там достаточно долго беседовали, и не вдвоем, а присутствовали еще несколько человек — два замминистра и начальник департамента профильного нашего, и мы довольно подробно разговаривали. По разным ситуациям было понятно, что Владимир Ростиславович — он такой человек настойчивый, и убедить его достаточно сложно бывает, и поскольку ряд позиций, которые он высказал, я принять никак не мог, я ему об этом тоже прямо сказал.
Собчак: А это какой вариант позиции?
Мездрич: Например, снижение финансирования будущих периодов театра на сумму затраченных денег на «Тангейзер».
Собчак: То есть он вам предложил такой вариант компенсации…
Мездрич: То есть, с будущего периода 2015 года, ежеквартально идут, в следующем квартале снижение на сумму бюджетных расходов на «Тангейзер». Это финансовая цензура называется.
Собчак: Вы отказались от этого предложения, а других предложений от министра культуры не поступало?
Мездрич: Было такое предложение, при этом надо было еще объявить это публично…
Собчак: Публично о том, что это финансирование пойдет в счет будущего бюджета…
Мездрич: Оно пойдет за счет будущего бюджета.
Собчак: А стоило ли идти до конца? Ведь в тех обстоятельствах, в которых сегодня существуют многие театральные деятели, мы видим, что многим вполне приличным людям приходится идти на компромисс. Стоило ли упираться? Есть у нас прекрасный руководитель художественного театра «Гоголь-центр» Кирилл Серебренников. И у него не раз были ситуации, как вы помните, с документальным фильмом о Pussy Riot, когда он честно написал в фейсбуке, что попросили снять, он снял, зато сохранил театр, и общественность осталась в большом уважении к Кириллу, он лица не потерял, и театр он сохранил. Стоило ли идти на такую позицию?
Мездрич: Упертость такую? Стоило, потому что разговор касался не только финансов, но и изменения действующих лиц. Нужно было первое действие поменять в принципе.
Собчак: А что там такого в этом первом действии, что не нравилось?
Мездрич: Потому что считается, что образ Иисуса, у нас в программке написано: актер, играющий роль Иисуса, слова «Христа» нет там, но он визуально несколько напоминает канонический образ. Он находится в гроте Венеры, где присутствуют полуобнаженные девушки. Это кощунство, считают церковные люди, и это нужно было поменять. Каким образом это поменять? Это изменить замысел спектакля абсолютно, и нормальный режиссер на такие вещи кардинально не пойдет. Любой.
Собчак: То есть, здесь компромисс, на ваш взгляд, был невозможен. Даже ради сохранения должности или театра вы не могли пойти на то, чтобы снять эту афишу или как-то извиниться. Многие же вынуждены сейчас в наше время извиняться, что-то менять. Время такое…
Мездрич: Скажите мне, пожалуйста, задним числом, я это тогда интуитивно чувствовал, ну и по тому, как думал, а теперь мы имеем решение суда, не по нашей воли судебный процесс о том, что правонарушения ни с моей стороны, ни со стороны режиссера нет. Есть такое решение мирового суда, не стали в доследственную проверку превращать.
Собчак: Ну это не стали делать, чтобы не превращать вас во вторых Pussy Riot. Это же очевидно, что цель — увольнение, а не то, чтобы сделать из вас еще один образ мучеников от искусства.
Мездрич: Нет, понимаете, в чем дело, я же какой мученик? Я не режиссер, не актер, я — директор.
Собчак: Вы — менеджер, вы как Кирилл Серебренников, вы вполне могли снять эту афишу и сказать постановщику, что этот спектакль больше идти не будет для того, чтобы могли идти другие спектакли под вашим руководством…
Мездрич: Другие спектакли остались.
Собчак: Но только вас там уже нет.
Мездрич: Меня там нет. Но это частный случай. Это опция, которая в таких случаях обычно применяется. Я об этом сказал министру на беседе 13 марта, что если удобнее меня снять, то я к этому готов.
Собчак: А что вы отстаивали? Давайте вернемся к самому спектаклю. Вот смотрите, много споров, вы наверняка это тоже знаете, было о «Левиафане». Тоже общественность была расколота, но там был очень понятный посыл, который кто-то разделял, кто-то не разделял. Посыл про Россию, «Левиафан», чудовище, которое давит маленького человека. Как кто-то пошутил в фейсбуке, у нас какой-то глобальный ад или скажем так, ужас всегда называется красивым непонятными словами: то «Левиафан», то «Тангейзер». Что хотел сказать автор, вы, как руководитель театра, как директор точно должны были знать и задавать этот вопрос — что он хотел сказать этой афишей?
Мездрич: Дело не афише. Афишу нельзя воспринимать вынутую из контекста. И говорить о ней отдельным образом неправильно.
Собчак: Давайте целиком поговорим.
Мездрич: Целиком, конечно, надо и говорить целиком. Это один из самых нравственных спектаклей, который в моей жизни был. Все, что там сделано в спектакле, если целиком его посмотреть внимательно, если простым языком говорить, то это жизнь художника, который идет вопреки нормам морали, нравственности и общественных правил. И он изгоняется из общества, из своего профессионального сообщества, и у него тяжелая крайне депрессия, переживание начиналось, он страдает, и со своими близкими и с коллегами, и он за это теряет репутацию, жизнь и так далее.
Собчак: Так ли важно было изображать именно так это на афише? Я понимаю, когда, я именно поэтому пытаюсь разобраться, когда это принципиально важно для художника. И художник говорит вам, как директору: «Вы знаете, эта афиша для меня принципиальна, потому что это важно». Но здесь же этот месседж, о котором вы говорили, не считывается даже человеком достаточно образованным.
Мездрич: Ничего подобного.
Собчак: Выглядит это как провокация, скажу честно, притом, что я очень симпатизирую «Тангейзеру» и ужасаюсь, что происходит вокруг него. Но это выглядит действительно как провокация. Что здесь есть, на ваш взгляд, ценного с художественной точки зрения, кроме провокации?
Мездрич: Если рассматривать в контексте всего спектакля, то эти 28 секунд, на которых этот постер висит там, 28 секунд, он как раз является усиливающим моментом, во время, когда надо еще почитать какой там текст поется при этом. Там же: «Уходи, уходи, мы тебя…», ну и так далее. Это как бы усиливает…
Собчак: То есть это как бы изгнание Иисуса Христа.
Мездрич: Не Иисуса Христа. Режиссера «Тангейзера», который снял фильм про Иисуса в гроте Венеры, режиссера, кинорежиссера, точнее. Вот и все, он только для нее, он свою функцию там…Конечно, мы можем взять любой элемент и сказать, что его можно заменить на любой другой. Вообще театр можно закрыть на большой амбарный замок — и ничего не случится.
Собчак: А детям можно показывать этот спектакль?
Мездрич: Там написано 18+. Там везде написано на афишах, как требует закон. Мы — законопослушные люди.
Собчак: Если сказать очень простыми словами не ребенку, а, скажем, подростку, о чем этот спектакль, буквально в одном предложении…
Мездрич: О том, что нужно понимать, что нравственно, а что безнравственно. И нужно всегда разделять эти вещи.
Собчак: Вы как практически герой другого художественного произведения, я его уже упомянула, фильма «Левиафан». Вы, собственно и стали тем маленьким человеком в провинции, который вдруг уперся и пошел портив системы. Вам не обидно, что вы стали, по сути, жертвой обстоятельств в том смысле, что пять лет назад поставленный «Тангейзер» никого бы не заинтересовал. Представьте, что этот спектакль вышел бы 5 или 6 лет назад. Вы же отдаете себе отчет, что ситуация в стране изменилась и любые «пчелки», любой спектакль в атмосфере ненависти вызывает такие чувства. То есть вы стали, по сути, дела жертвой времени, вы осознаете это?
Мездрич: Очень хорошо, только я бы этих слов не произносил. Жертвой… Жертва — это по моему пониманию, когда бессознательно. Это жертва, а когда сознательно — это не жертва. Я все очень хорошо понимал в каждый момент времени, когда эти все события развивались. И понимал, почему церковные люди. Я понимал, что уровень священнослужителя, высокий сан митрополита — это впервые, который участвует уже впрямую в общем процессе и инициатор этого, поспешный инициатор этой истории. Я понимал прекрасно, что расширение церковного влияния, религиозного влияния, особенно православного в России, велико и правильно, по сути. Я только не согласен с темпом, которое это дело приобрело в настоящее время.
Собчак: Вы меня удивляете. Потому что эту цитату, которую вы почти дословно повторили сейчас, я специально выписала, и вы сейчас подтвердили, что вы так действительно думаете. В недавнем интервью «Комсомольской правде» вы опять же сказали: «Да, это правильно по сути, это нормально для любой цивилизованной страны. Я только поддерживаю эту религиозную составляющую». В общем, вы говорите о том, что это явление позитивно. Как же так, то есть вы, правда, считаете, что усиление религиозного влияния — это позитивный фактор нашей сегодняшней реальности?
Мездрич: Вопрос в темпах ритма. То, что люди верующие имеют возможность обращаться в церковь, добровольно, по своему желанию, совершать какие-то обряды…
Собчак: А это разве было когда-то запрещено?
Мездрич: 70 лет назад…
Собчак: Я имею в виду современную Россию. Мы говорим про последние …
Мездрич: Я тоже не говорю про неделю назад. Я говорю за период последний современной России. Темпы растут очень быстро. Вы же видите, что дается… Это хорошо в принципе, когда строятся монастыри,
Собчак: Это хорошо, а цензура религиозная — это хорошо? Когда митинги церковные, когда люди осуждают неверующих, когда появляется целая каста людей, которые оскорбляются от всего и являются все время в состоянии оскорбления веры.
Мездрич: Это их профессиональная работа.
Собчак: Это же тоже усиление религиозного влияния.
Мездрич: Я об этом и говорю, что скорость очень велика.
Собчак: Но это позитивное явление тоже?
Мездрич: Почему? Если велика скорость, если вы на 4 включаете сразу, то машина глохнет. Так и тут. Это очень плохо. Тут нет никакого внимания государства. Что нужно притормозить какие-то вещи.
Собчак: А какие вещи надо тормозить государству, на ваш взгляд?
Мездрич: Очень простые. Зайдите на сайт Новосибирской епархии, на сайт собора Александра Невского в Новосибирске и посмотрите внимательно, что там происходит. Посмотрите, какие околоцерковные структуры при Новосибирской епархии существуют, народно-освободительное движение. Не только при Новосибирской.
Собчак: Меня почему удивила эта ваша мысль по поводу усиления религиозной составляющей как позитивного фактора — потому что мне кажется, вы не можете не понимать, что одно невозможно без другого. Чем сильнее религиозный фактор становится в той или иной стране, мы таких примеров знаем много, тем сильнее становятся и самые радикальные группы этой религии. Фундаментализм, консервативные направления, они развиваются с этим общим усилением. Одно невозможно без другого. Что же тут хорошего, если это приводит к таким делам, к такому Средневековью.
Мездрич: Я не говорю, что это хорошее, я, наоборот, говорю, что такое расширение, сопровождаемое появление агрессивных православных групп, православных активистов, это очень плохо. И процесс в связи с «Тангейзером» стал откровенно заметен. Уже широко, на российском уровне. Ведь раньше, два года назад, они могли пару концертов снести, эти ребята, выставки они тут двигали, из центра города в другие крайние точки.
Собчак: Вы — верующий человек?
Мездрич: Я — нет. Неверующий.
Собчак: Вы — атеист?
Мездрич: Назовем это так.
Собчак: В любом случае интересна в этом смысле ваша такая точка зрения. Я пока готовилась к программе, выяснила, что существует три самые распространенные версии вашего снятия с директорского поста в Новосибирске. Я вам назову все три, а вы скажете, к какой склоняетесь вы больше всего. Договорились? Версия №1: версия самая простая, озвученная, в частности, Романом Должанским, что это была бизнес-разборка, начавшаяся из-за земли торгового центра, гаражей, парковки рядом с театром. Парковку театра хотел забрать себе близлежащий торговый центр, и началось это по, собственно, экономической составляющей, а дальше приобрело совершенно другой масштаб, куда в очень правильный момент внедрился Кехман со своими интересами — и дальше это закрутилось уже на совершенно другом, федеральном уровне.
Вторая версия связана с тем, что скандал возник сам по себе, обратили внимание религиозные деятели — и потом моховик раскрутился до таких масштабов. И третья версия, что это изначально все было спланировано Мединским и Владимиром Кехманом, потому что Кехман понимал, что из-за конфликта с Грефом он в ближайшие несколько месяцев потеряет Михайловский театр, уже названа фамилия человека в кулуарах, кто возглавит Михайловский, это некто господин Илларионов, и понимая, что ему надо искать другое теплое место, он договаривается со своими высокопоставленными друзьями о том, что Новосибирский театр — это хорошая точка. Дальше инициируется скандал. Собственно, механизм известный, он был опробован на многих недружественных организациях, СМИ и т.д. Какая из этих трех версий ближе всего к правде?
Мездрич: Ну, я думаю, что первая, она какая-то такая, я, по крайней мере, не владею…
Собчак: Парковки отметаем.
Мездрич: Парковки — это слишком для них, кажется, серьезная тема.
Собчак: Остается реальный религиозный конфликт, идущий от попов, и Кехман с потерей Михайловского. Вам кажется, какая версия правдоподобна?
Мездрич: Я думаю, что все-таки основная, конечно вторая. Чисто религиозная история, потому что структура создана вокруг Новосибирской епархии православных активистов, то, что у них уже есть опыт без официальной поддержки митрополита, но теневой, действиям по выставкам и концертам, которые они запрещали, и так и происходило, что запрещали. Не у нас концерты, это в городе, я имею в виду. Они уже были тренированы, им нужен был какой-то сюжет другой весовой категории. «Тангейзер» в этом смысле и театр федеральный подошел оптимальным образом. Я думаю, что если бы мы поставили вместо «Тангейзера» «Спящую красавицу», например, или другое произведение, без таких историй, и у них бы повода не было, эта тема бы тогда исчезла на какое-то время в отношении театра. А там у нас «Борис Годунов» впереди был. Значит, там бы это было.
Собчак: А что по поводу третьей версии? Вы же наверняка слышали и ее тоже…
Мездрич: Ну, конечно, да, кто не слышал третью версию. Нет таких людей.
Собчак: Но вы не считаете, что Владимир Кехман просто инициировал эту ситуацию, понимая, что он потеряет Михайловский театр из-за Грефа?
Мездрич: Он поскольку человек очень живой, Кехман, я его лично не знаю, я с ним познакомился лично только вот…
Собчак: Да, я знаю.
Мездрич: Увидел образ перед глазами. Мне трудно говорить на эту тему, и я, честно говоря, и не хочу по той причине, что чем дальше от этих людей, тем лучше.
Собчак: Я согласна, но тем не менее, мне кажется, это важно понять, Борис, вы считаете, что он воспользовался просто ситуацией, которая сложилась без него, или он все-таки приложил некие усилия для того, чтобы ситуация была такой какая она есть?
Мездрич: Можно сказать только об одном, что, по крайней мере, своим высказыванием по линии обсуждения, то, что обсуждали на слушаниях министерства культуры, там его не было, но он потом высказал свою точку зрения.
Собчак: Мы продолжаем прямой эфир программы «Собчак живьем». Борис, вот мы во время рекламы говорили про Кехмана и про то, что он опубликовал ваш личный разговор, что для вас явилось абсолютной неожиданностью. Правильно ли я понимаю: разговор, касательно того, что вы пойдете до конца с «Тангейзером», был частным, приватным. Вы не думали, что Кехман потом о нем публично заявит?
Мездрич: Нет. Поскольку я с ним не знаком лично, и раньше у нас были только телефонные контакты. Звонит Кехман: «Что ты думаешь про «Тангейзера»?». «Я думаю, что я его не сдам и пойду до конца» — вот ответ. «Хорошо». Положил трубку. Все. Потом вижу, читаю, что да, я звонил, спросил. Мне, значит, так сказал, правильно все перевел. Потом так говорит: «Я так считаю, что нужно Мездрича в отставку, а спектакль с репертуара снять».
Собчак: Но ведь стало уже понятно, что он метит на это место. Почему вы не предприняли попытку борьбы с ним? Вот, например, вы же знали, что у него серьезный конфликт с Грефом. Может быть, стоило связаться с Грефом, объединиться с его какими-то недоброжелателями, чтобы вам помогли в этой ситуации?
Мездрич: Ксения, вы заблуждаетесь в одном моменте. Из западной Сибири наблюдать за схватками Грефа с Кехманом? Я этим не занимался и понятия не имел, что у него вообще схватки существуют такие.
Собчак: То есть, вы не знаете об этом конфликте?
Мездрич: Теперь я знаю. Но до того…
Собчак: Но не от меня вы знаете?
Мездрич: Весь цивилизованный мир знает об этой истории. Я в том числе.
Собчак: Меня еще удивил такой момент. Почему все-таки ваш творческий коллектив, несмотря на то, что он вышел на площадь и бастовал, не ушел вслед за вами? Ведь вот мы помним, что за Тимченко в Лента.ру люди ушли. Почему они остались? Вам не обидно — неужели вы не смогли стать таким харизматичным лидером, чтобы эти люди ушли за вами? Почему они остались с Кехманом?
Мездрич: Объясняю. Потому что нужно понимать, что единственный театр, в котором есть профессиональная работа в городе Новосибирске для очень большого числа творческих людей — это Театр оперы и балета.
Собчак: Получается, они вас сдали?
Мездрич: Нет, не получается. Я всяческими усилиями максимально, сколько мог, не втягивал ни одного артиста в эту историю.
Собчак: Просто понимаете, если бы они поставили такое условие, что уйдут все за вами, может быть, и вас бы не сняли? Может быть, это позволило бы вам тоже спасти ваше видение театра, ваш творческий коллектив? Не обидно, что так не случилось?
Мездрич: Не обидно, потому что я достаточно давно работаю с артистами разных позиций и жанров российского репертуарного театра — драматического и Оперы и балета. И ТЮЗа еще. И я скажу, не обижая никого, что психология артистов такова, что они это сделать не могут. Нигде, причем, в современной российской жизни.
Собчак: А что это за психология такая?
Мездрич: Простая психология. Я — директор, я не режиссер, не художник, не актер. Я — человек, который обеспечивает их интересы. Хорошо или плохо — это другой разговор.
Собчак: Вот вы лично могли бы работать с Владимиром Кехманом вместе?
Мездрич: Нет. Что вы?
Собчак: Почему?
Мездрич: Ну, как почему? Я хочу, чтобы он прошел вначале курс молодого бойца — научился элементарным этическим нормам в отношениях с коллегами, зрителями.
Собчак: Например? Что вы имеете в виду?
Мездрич: Почитайте интервью, которое он дал в Новосибирском ТАССе, кажется.
Собчак: А какие слова вас там смутили?
Мездрич: Да много там слов.
Собчак: Например, чтобы я просто понимала.
Мездрич: Я могу быть неточен. Например: «Я с новосибирцами советоваться не буду ни по какому вопросу. У меня есть руководитель, министр культуры, и зовут его Владимир Мединский, а новосибирцы тут вообще ни при чем». Вот и все.
Собчак: Но, с другой стороны, люди, которые приветствовали это назначение, и даже из очень либеральной общественности, говорят следующее: «Да, мы понимаем про Кехмана, про бананы, про сомнительное прошлое, но, с другой стороны, может быть, лучше, когда человек может что-то сделать, поменять, чем человек, хороший, от искусства, талантливый, но тот, который ничего не может сделать?». Ведь Кехман, действительно, надо отдать ему должное, нашел 140 миллионов за несколько дней на реконструкцию. Вы найти деньги не смогли, а он взял и нашел. Он сделал Михайловский театр действительно красивым местом, с хорошим буфетом, с красивыми ложами, он привозит сейчас Ваню Васильева, насколько я знаю, в Новосибирск. Смог бы до этого кто-то привезти Ваню Васильева? Вряд ли.
Мездрич: Давайте по порядку. Начнем с Вани Васильева. Он у нас выступал уже раз 6 или 7 в разных спектаклях.
Собчак: То есть, здесь никакой сенсации нет?
Мездрич: У нас берлога медвежья находится по другому адресу — прошу вас это учесть на будущее.
Собчак: Про 18 «Золотых масок» под вашим руководством я знаю!
Мездрич: С Ваней Васильевым понятно: он у нас регулярно бывает и, даст Бог, еще будет. Второй момент: нужно понимать некую физику вопроса. Она заключается в том, что 10 лет назад у нас была реконструкция театра. И я работал в это время. Реконструкция театра (реставрация, техперевооружение и т. д.). 60 лет этой реконструкции не было. Работали «ребенки» 39-40 годов выпуска, те, что штанкеты поднимают и опускают с трудом, с шумом. Так вот денег было немного — 1 миллиард, 350 миллионов 10 лет назад это стоило. Я не буду называть цифры — сколько стоят реконструкции других крупных театральных зданий в России.
Какую политику надо было избрать в отношениях с генподрядчиком и заказчиком? Скажите мне. Все вылизывать, а сценический комплекс, этот эпицентр театра оставить? Или использовать максимальное усилие для того, что бы реконструировать сценический комплекс и всю инфраструктуру, которая к нему примыкает — систему управления светом, звуковую систему, технологические помощники, режиссеры и т.д.
Собчак: Понятно, вы имеете в виду, что потратили деньги именно на технологии самой сцены, а не на внешний антураж театра.
Мездрич: Да, в меньшей степени — на внешний антураж театра.
Собчак: Вы понимаете, Кехман потратил в Михайловской театре на внешний антураж много денег, и это на всех произвело впечатление, я вам скажу честно. Вот я прихожу, я тоже вижу, что буфет красивый, ложи сделаны.
Мездрич: А скажите мне, пожалуйста, почему он собирается вставать в Михайловском на реконструкцию через 2 года, что ли? Зачем, если он недавно потратил массу денег на арену театра?
Собчак: Я не знаю. Может быть, недоделки какие-то?
Мездрич: Я вам объясню: потому что сценический комплекс там не был сделан в это время. Теперь он вынужден будет делать сценический комплекс и всю инфраструктуру вокруг. И это неизбежно приведет к повторному ремонту всего того, что он сделал несколько лет назад.
Собчак: Хорошо. Почему ему удалось найти 140 миллионов на реконструкцию Новосибирского театра, а вам не удалось?
Мездрич: Я не занимался поисками денег на реконструкцию. У нас 10 лет назад прошла реконструкция, и мы 10 лет работаем в сценическом комплексе идеального состояния, остановок практически не было.
Собчак: То есть вы не собирались переделывать что-то?
Мездрич: У меня другая была политика. Я за эти годы поэтапно делал капитальный ремонт тех помещений, которые не вошли в реконструкцию: гримерки, балетной и т. д.
Собчак: А что там с вашим ковром не так? Вот я читала высказывание Кехмана, что ему как-то ковер ваш не понравился.
Мездрич: Эстеты могут отдыхать — понятно.
Собчак: О чем идет речь? Я не была в вашем кабинете. Что такого изображено на ковре?
Мездрич: Да не в кабинете. Это дорожка в зрительном зале. Я могу назвать еще позиций 15, которые требуют работы. Только это не предмет для разговора серьезных людей.
Собчак: Почему?
Мездрич: Потому что в театре есть вещи первого, второго и третьего уровня. Пока не сделаны вещи первого и второго уровней, деньги тратить на четвертый уровень не надо.
Собчак: А на что сейчас, на ваш взгляд, нужно тратить деньги в Новосибирском театре?
Мездрич: В Новосибирском театре — на выпуск новых постановок, прежде всего.
Собчак: Это самое главное?
Мездрич: Да, это самое главное.
Собчак: По названию тоже не могу не задать вопрос. Действительно, это длинное название, особенно сокращенное как НГАТОИБ, если я не ошибаюсь, звучит как-то слишком громоздко. Если все-таки удастся Кехману добиться, чтобы он стал Сибирский Большой театр, вы будете приветствовать эту идею? Я знаю, что это незаконно, и что Большой театр будет против, но давайте представим, что это удалось. Вот вы бы выступали за то, что бы это стал Большой театр Сибири?
Мездрич: В тот короткий промежуток времени, который мне посчастливилось общаться с господином Кехманом, 30-го числа, я ему сказал на эту тему: «Ты этим не занимайся, потому что Большой театр…».
Собчак: …имеет бренд. Это понятно. Но представьте, что дали разрешение.
Мездрич: Я против.
Собчак: Почему?
Мездрич: Потому что нельзя быть Большому театру Урала, Большому театру Сибири, Дальнего Востока и города Урюпинска. Зачем так? Индивидуальность театра — это его репутационный бренд, в том числе и в названии. У нас театров имени Горького полстраны. Ну, и чего в этом хорошего?
Собчак: Поняла. Спасибо. У меня к вам последний вопрос: я знаю, я читала, что у вас уже есть какие-то предложения по работе, хотелось бы узнать, какое, может быть, главное предложение, которое вы рассматриваете? И куда рассчитываете дальше трудоустроиться?
Мездрич: Я беру на себя обязательство позвонить вам первой, как только приму решение.
Собчак: Ну, намекните хотя бы.
Мездрич: Не могу.
Собчак: Это московские театры?
Мездрич: Моя фамилия Мездрич, а не Кехман. Я вначале делаю, а потом об этом говорю, а не наоборот.
Собчак: Спасибо вам.