«#Крымнаш с переходом в #Намкрыш». Итоги 2014 года с Леонидом Парфеновым

Парфенов: Нам елка досталась от немцев. Это Лютер.

Синдеева: У меня в гостях Леонид Парфенов. Я хочу, чтобы он пел, рассказывал стихи, импровизировал. У нас сегодня новогодняя программа. Я для тебя платье надела.

Парфенов: Оказалось, что это какая-то туя, а не елка вовсе. Я даже поперхнулся.

Синдеева: Исключительно экологический подход. Год назад Паша Лобков нам притащил эту елку и сказал: «Не рубите больше ничего. Пусть она растет в кадушке». Вот она и растет.

Парфенов: У вас началась растительная жизнь.

Синдеева: Да, у нас началась растительная жизнь.

Парфенов: Вы – примерно четвертое поколение телевизионщиков, которых Павел Лобков мучает своими ботаническими приколами. 

Синдеева: Паша увидел балкон и говорит: «Давай, я сделаю вам балкон». И Паша сделал невероятный балкон. Поэтому мы - четвертое поколение, да? И нам повезло.

Парфенов: Ну да, так, по моим подсчетам.

Синдеева: Он же тебе тоже делал?

Парфенов: Я-то что? Я-то в политбюро НТВ не входил, а вот что там большие вожди попользовались Пашиными увлечениями. То есть, профессия, на самом деле. Мы с Пашей справляли, как-то я был единственный, кто его в этом поддержал, когда грибы, наконец, вывели из растений, и они стали отдельным классом. Поскольку я шизанутый на теме грибов, моя кликуха в общаге была Грибоедов, потому что я вечно привозил из Вологодской области сушеные грибы. И вот эту нехитрую стряпню общаговскую, хоть как-то ее уснастишь. Понимаешь, кипятком белые высшего сорта деревенские-то настоящие когда зальешь сушеные, они пахнут так на все десять этажей.

Синдеева: Как же вы с Ленкой умеете рассказывать, невозможно просто. Лень, я хочу с тобой подводить итоги года. Год был сложный, непростой и, может быть, один из самых каких-то тяжелых. Во всяком случае, для меня точно, да и для многих из нас. Мне кажется, что мы пережили в этом году за последние несколько даже десятков лет мы, наверное, так сильно не переживали.

Парфенов: Ну да, переломный, он очень много определил. К чему-то шло-шло, и потом, вот оно, случилось. Я думаю, что мы потом будем про это вспоминать, что началась какая-то новая эпоха, которая обозначилась весной этого года.

Синдеева: А вот какая она?

Парфенов: «Крымнаш» с переходом в «Намкрыш».

Синдеева: Самый главный тренд этого года, на твой взгляд?

Парфенов: Мы не знаем еще его, на самом деле, мы еще не понимаем, что называется, куда кривая вывезет, к чему это приведет. Год начинался одним, продолжился другим, заканчивается третьим. Это все взаимоисключающие тренды. Год мы начали Олимпиадой и всему миру показали, что мы – родина Набокова, Шагалова и Зворыкина. А потом мы оказались родиной зеленых человечков, и дальше тренд совершенно изменился. Оказывается, ничего мы миру не собираемся показывать, клали на него с прибором. И вообще, весь мир шагает не в ногу, одни мы шагаем в ногу. Зато, вот, какая эйфория, Крым наш.

Потом выяснилось, что все не так-то просто, потом завязло вот это, так называемое «Новороссия», когда Харьков совершенно не готов был уйти в Россию, хотя, сначала так обещал клятвенно. И с Одессой, в общем, не получилось, несмотря на все кровавые события, она возгорелась один раз, но синим пламенем вот так вот полыхать как Донецк не стала. И сейчас вот с этими чудесными падениями курса на 100% и так далее – это тоже посеяло какое-то совсем другое настроение. Это еще не разочарование, но, явно, беспокойство. Я говорю про какое-то такое массовое восприятие событий. Вряд ли кто-то сейчас находится в ощущении, что абсолютно все хорошо.

Синдеева:  Но куда нас это выведет? Ты говоришь: пока мы не можем определить это.

Парфенов: Краткосрочно это выведет в одно, долгосрочно – в другое. Ясно, что мы на пороге кризиса, который, как ни заговаривай, он будет, кризисом – это ясно. Никогда уже не будет таких баснословных цен на нефть. Этот период, в общем, очень большой халявы – он закончился. Вот этот дождь золотой, который сыпался, он все, прекратился, наступила великая сушь. Ну, не великая, но, в общем, сравнительно великая. И все. И теперь мы не знаем, мы за это время новой армии не приобрели, нового образования, новой медицины – мы ничего не построили, никакой общественной структуры. Мы даже дорогу «Москва-Петербург» новую не проложили. Мы даже умудрились не успеть за 15 лет исправить дорогу между двумя столицами, так и осталась двухпуткой через родную Саше Тверскую область.

И надо будет жить по-другому. И мы узнаем в 2015 году, что у нас производительность труда ниже польской была все это время, но мы на это же не обращали внимания. У нас экономика сильно меньше немецкой, меньше японской, сильно, ну просто совсем сильно, ну просто позорно меньше. Насколько 140 млн. россиян производят со всей нефтью и газом настолько меньше продукции, чем 80 млн. немцев, что это просто должно считаться национальным позором – что мы такие лентяюки, по факту, по бухгалтерии если посмотреть. А теперь, когда нефть вдвое меньше будет считаться, то чего мы – такая, среднеразвитая страна. Похмелье будет наступать. Но мы веселились долго, мы долго веселились, но похмелье всегда наступает после веселухи-то.

Синдеева: Знаешь, я когда смотрю на людей, которые меня окружают: и своих близких, и не только живущих в Москве, а живущих в провинции. Я смотрю – это хорошие люди, и они много работают, и они стараются, что-то делают, и работают руками, головой и мозгами. Впечатление складывается, что в целом-то люди у нас хорошие и способные. И это что?

Парфенов: Ты на родину часто ездишь, в Тамбовскую область?

Синдеева: Ну, сейчас реже, конечно, но, может быть, я общаюсь с кругом людей…

Парфенов: Думаю, что да. Понимаешь, вот какая штука. Я недавно читал результаты такого исследования комплексного большого про отходничество. В городах, в райцентрах, я не знаю, как в Мичурине, но, как правило, в райцентрах, в общем, работы нет. Она есть в бюджетной сфере в какой-то, то есть детсады, школы. Есть какой-то небольшой совсем малый-средний бизнес, в основном, торговый. Но, в принципе, работы нет. Молодежь уезжает просто сразу. А вот то, что называется «поздняк метаться», когда 35-40 и, скажем, двое детей, и тут родители, и здесь, все-таки, есть жилье, а работы нет. И выясняется, что из какого-нибудь там Кологрива – это в Костромской области такой райцентр, проще поехать в Нижний или в Ярославль, скажем, на две недели, и в торговом центре поработать охранником, а потом на неделю приехать, чтоб копаться в огороде, помогать родителям, поднимать детей. Но, все-таки, чтобы дом не забывать. Бывает, что, конечно, и семьи распадаются, потому что в Ярославле заводятся параллельно.

И вот результат этого обследования. Их спрашивают: «А вы при каких условиях из Кологрива не поехали бы?». «Ну хоть бы 20 бы тысяч в месяц бы выходило - ну хоть как-то можно жить». Вот результат благословенных годов. Огромная страна, гигантское количество населенных пунктов, которые, как правило, основаны глубоко в допетровские времена на Святой еще Руси. А теперь непонятен смысл здесь жизни – что здесь делать? Мужику что тут делать-то?

Я про это как-то немножко там сказал в фильме своем последнем по времени «Цвет нации». Мы жили 5 дней в Белозерске, который я знаю всю жизнь, этот райцентр Вологодской области. Он соседний с моим районом. Там сейчас 6 тысяч жителей. И вот на город наступают леса. 1150 лет тут было понятно, чего жить. Белозерская дружина решила исход Куликовской битвы, выручила Дмитрия Донского. Сейчас придет в голову какому-то правителю Москвы, что Москву в чем-то будет выручать Белозерск? И все, оно разошлось. Вот где? Это при советской власти было понятно, что уже такое было дурацкое развитие, прости Господи, другого слово просто не подберу, чтобы в эфир можно было пускать, там даже пытались какое-то отделение «ЛОМО» Питерского, но, по-моему, «ЛОМО» накрылось медным тазом. И нету этой жизни.

Парфенов: Да, мы вокруг себя видим, как я это всегда повторяю, у нас нет никакой единой России кроме той, что неспроста пишется в кавычках. Кто-то из твоего же Мичурина или из моего Череповецкого района Каратовского сельсовета и карьеру сделал, образование получил, деньги заработал. Но только не там. Мы же все всегда понимали, что тут нам нечего делать. В Череповце можно работать в одном месте, ну, в двух – на Северстали и в Аммофосе. А так – нету ничего. Этой ткани, страны, в которой 140 млн. человек обеспечивают себя, платят налоги, живут, не ждут, что им государство придет и чего-то там даст. Как наши предки – 6 человек было в семье, никаких федеральных трансфертов не знали, никаких пенсий от государства не получали – и ничего. У моих были кузницы в деревне Улома, какая скобяная лавка – вот что сейчас представить? Как там церковь поставили в честь победы в войне 1812 года – до сих пор доломать не могут. Всей советской властью ее крушили-крушили, все равно стоит такими колоннами, которые никакое СМУ сейчас не осилит.

Синдеева: С другой стороны, кризисная ситуация – всегда толчок для чего-то нового, для какого-то развития. Если говорить даже про каждого из нас. Ведь тоже происходит переосмысление и своих ценностей, и своих потребностей, и своих привычек.

Парфенов: Понимаешь, если мы говорим сейчас о наших личных проектах, то в этом смысле мы, как самодеятельные люди с тобой, нам беспокоиться не о чем. Жили лучше, жили хуже, так-сяк, но мы уверены в себе. Ну не то, так другое, это закончилось – другое начнется. И не раз уже встречали эти вызовы времени. Это для нас естественное состояние. У меня нет никакого беспокойства.

Ну да, я понимаю, что роялти за книжку, вот вышел у меня самый толстый том, да и вообще самый большой проект в жизни в этом году, такой разовый. И начались эти роялти, условно говоря, с 5 долларов, в пересчете. Рублями же это все не проешь. Это же когда полтора года работы, то ясно, что это должно быть на накопления какие-то, машину купить, не знаю, на даче ремонт сделать. Но это же все равно все эти цены привязаны к валюте. У меня нет какого-то беспокойства, что начавшись с 5 долларов, условно говоря, за экземпляр, будут роялти 3 – ну, хорошо, значит другое заработаю, значит за что-то другое примусь. Всякое бывает. Это естественный риск меня, самодеятельного человека. Зато на работу никуда не хожу, на дурацких летучках не сижу больше никогда уже в жизни и прочее. А вот этого общенационального проекта, когда я знаю, что примерно так же живет и Белозерск. Я знаю, чем они живут, я там много езжу и часто, и остаюсь подолгу, и прочее.

Инструкция по применению: что такое накормить группу просто даже в поездке по России для того, чтобы просто люди работали целый день. Мы должны вечером прийти куда-то, поесть, потому что мы целый световой день фигачили, снимали – это, в общем, такой труд, не шахтерский, конечно, но пожрать-то надо разок-то хотя бы хорошенечко. Это большая проблема, потому что никто не хочет эти лишние деньги заработать.

Синдеева: Все-таки, проблема в людях тоже есть?

Парфенов: Огромное количество людей привыкло к тому, что платят, конечно, мало, так ведь и не делают нифига. Это еще и при советской власти было. Ведь огромное количество людей говорят: «Ну что, как устроился?». «Да 125, зато ничего не делаю».

Синдеева: Лень, как нам это все менять? Вот есть такие серьезные изменения системы, есть…

Парфенов: Понимаешь, какая штука. Есть государственные какие-то изменения. Я не знаю, кто говорит 2, кто говорит даже 3 триллиона долларов нефтяных пришло в бюджет. И за все это время, 15 лет говорят, что нужно слезть с нефтяной иглы, так этот малый и средний бизнес никто и не развил. Никто с этой нефтяной иглы не слез. И теперь растерянно говорят, что как-то экономика выкрутится, она настроится, она привыкнет к низкой цене на энергоносители. Зашибись, ребята. Чем мы занимались все это время? От того времени, как здесь на набережной сидел мудрый штаб имени Германа Грефа, и они писали стратегию 2010, 2020, потом сами признавались, что они выполнены процентов на 50 в лучшем случае.

Я не государственный деятель, разрабатывать программы спасения нации не могу. Нет условий, при которых государство все время упрямо продолжает, так ему удобнее, понятно, и так лояльнее население, и так оно ни о чем не спрашивает, и так оно делегирует власти все, только немножко подкармливайте. Государство, власть, а они у нас слились воедино, потому что власть несменяема, поэтому ее государство присвоило, оно раздает рыбку. Как известно по притче, раздавать-то надо удочки, чтобы люди сами ловили. А когда уже третьему поколению только рыбку раздают, то уже никто даже и не помнит, как это самому удочку забросить и как-то рыбку получить.

Синдеева: Ты прав, конечно. Государство должно вводить институты, должно системно менять. Но каждый из нас, твоя жена Лена Чекалова, в конце концов, до этого, будучи просто телеведущей, хорошим поваром, потом писателем, взяла и открыла ресторан. И я так понимаю, что ты активно принимаешь в этом участие. Вот она пошла и оторвала тоже одно место от стула и пошла, и стала делать маленький свой бизнес.

Парфенов: Да она никогда особенно на стуле так и не сидела, чтобы приклеенной.

Синдеева: Я имею в виду-то, что она же пошла и сделала это.

Парфенов: Это мы говорим про себя, мы говорим про людей своего круга, которые понимают, что просто так интереснее жить, кроме всего. Мне всегда кажется, что предприимчивость – она часть человеческого характера. Человеку хочется что-то в жизни совершить, что-то сделать и знать, что это мое. Этого не было, а теперь оно есть, без меня здесь бы даже солнце не вставало, а я пришел и вот это сделал. Не вообще вот прийти в 9 часов в контору, в 6 вечера уйти, сдав ключик вахтерше внизу и расписаться в книге «приходьки-уходьки», как это раньше называлось в госучреждениях. А что-то – его не было, а ты сделал. А большинство людей этого даже не представляют. Огромное количество людей понимают, что только должна быть месячная зарплата. Не понимают, что такое проектное финансирование. Мы сделали дело и с этого получили что-то, с этого дела. А не сделали – то ничего не получили.

Синдеева: Какой-то замкнутый круг немножко получается. Даже если завтра государство предоставит такую возможность: введет систему, освободит малый и средний бизнес от налогов…

Парфенов: Оно 15 лет это обещало. Это государство это не сделает. Каждая встреча президента с бизнесом при том, что там сидит…там нет малого и среднего, там сидят только гипер-олигархи, каждая встреча проходит под аккомпанемент одних и тех же разговоров, что хватит кошмарить, остановить проверки, не давать возбуждать уголовные по налогам, без налогов и прочее, и прочее. Все это говорится одно и то же. Но поскольку все силовики кормятся с этого бизнеса, то ударить им по рукам никто не может. Все устройство такое.

Синдеева: Я все хочу вывести нас на какой-то позитивный лад, в конце концов, новогодняя программа.

Парфенов: Все зависит от нас, зависит от каждого. Еще раз повторяю: я не вижу, и пусть мне кто-то назовет, в чем он состоит, национального проекта. Россия как национальный проект – я этого никак не вижу. Я очень много езжу. Только с показом «Цвета наций» где только ни был, но нет этого, нет единства. Я неплохо знаю ситуацию в Польше. Большая страна, вторая по величине, славянское государство – 35 миллионов со всеми этими диаспорами, разъехавшимися, но все-таки. И там видно, конечно, тоже это средняя температура по палате, это какое-то выведение, но мне даже, как журналисту, понятно по тиражам, например, национальной прессы, что есть общественные интересы, есть общественная жизнь, есть критическая масса занятых своим делом людей, которым нужно каждое утро читать одну из трех, у нас никогда более одной не было, одну из трех общенациональных так называемых буржуазных газет, вот эту general interesting: либо «Выборча», либо «Речь Посполита», либо «Дзенник». Так же, как есть французы, которые «Le Figaro», «Le Monde», «Liberation». Так же, как англичане: «The Times», «The Daily Telegraph», «The Independent». Я это, собственно, даже пытался этим ребятам рассказать в лекции на Дожде.

У нас этого нет, нет этой критической массы населения, которая утром обязательно пьет кофе, чай, чего оно там пьет, хоть бы пиво «Балтика», и читает газеты, потому что оно смеряет свой пульс с пульсом общественной жизни. И оно знает, что вот такая газета говорит вот этим языком, и ориентирована вот на этот круг, а такая – вот этим. А когда общенациональными изданиями являются таблоиды, которые рассказывают про личную жизнь одних и тех же звезд уже 15 лет, там жизни-то уже давно никакой нет, личной-то тем более. Вот такая предлагается повестка дня.

Синдеева: И с чего бы тогда ты начал эти изменения, Лень?

Парфенов: Я не государственный деятель, чего ты с меня спрашиваешь?

Синдеева: Ну интересно, потому что у тебя опыт, потому что у тебя…

Парфенов: Есть еще одна важная вещь. Не может быть, чтобы эти изменения, которые сверху…это, конечно, вопрос отдельной безответственности элит, которая не может предложить нации надлежащую, действительно актуальную повестку дня: что у нас так-то и так-то, мы должны сделать то-то и то-то.  Мы за это время потратили огромное количество времени, воздвигнув феерические резиденции, фантастические олимпийские стадионы, теперь у нас будут эти одноразовые поля, соответствующие всем международным стандартам. У меня один только вопрос: а если бы не требования ФИФА, мы не стали бы строить аэропорт в Саранске? Вот он входит в число городов, где будет Чемпионат Мира. У нас нет собственных мотивов развивать столицу Мордовии. Только от того, что нужно Блаттеру, президенту ФИФА ее как-то сдавать?

Парфенов: Да, в этом, конечно, есть, огромная безответственность элит, которые не знают, на что они пускают на престиж, на представление о том, как должна выглядеть великая держава. Как фермер тогда сказал в присутствии Путина, что Россия производит впечатление великой державы, а больше она ничего не производит. И весь зал заржал.

Синдеева: Элита – это кто, ты имеешь в виду?

Парфенов: Власть, партии. Но партии партиями не являются, парламент не является парламентом, правительство не является правительством.

Синдеева: То есть, все упирается в одного человека фактически.

Парфенов: Последние лет десять – несомненно. Мы опять оказались в вождистской стране, в абсолютистском стане, который, опять-таки, не строй, опять переходный период. брежневский СССР – это другой, чем хрущевский СССР и совсем другой, чем сталинский и т.д. Что говорить о системе, которая настолько хрупкая, что не способна выдержать даже второй срок Медведева. Какая же это феерическая стабильность? Даже такое робкое движение обновления поколений, когда нет ничего – только повторить то, что было до сих пор. А давайте теперь снова из двухтысячного года начнем отсчет еще двух сроков.

Синдеева: Не могу не поговорить с тобой все равно про медиа и тренд, который, мне кажется, в этом году достиг своего апогея. И, собственно, ты был практически первой ласточкой, звеньем гребаной цепи, когда ты пострадал за свою журналистскую позицию.

Парфенов: Я это 20 раз всем рассказывал. Вот мы сейчас будем говорить как бы защищая друг друга. Журналистика существует или не существует не потому что ты в медиа пришла, а я журфак закончил – не от этого. А от того, есть запрос у людей или нет запроса у людей. ФРГ в свое время очень наехали в 1962 году на журнал «Шпигель». Тогдашний министр обороны Франц Йозеф Штраус, в последствии премьер-министр Баварии, он туда задвинулся и больше на федеральном уровне его не было. Так вступилась нация за журнал «Шпигель» и за право журнала «Шпигель» рассказывать нелицеприятные вещи о правительстве, что у Франца Йозефа Штрауса, великого, безусловно, человека, у него кончилась федеральная карьера. Он сидел и «не тютюкал», «не питюкал» в Баварии.

Или людям это нужно – и тогда это не дело журналиста, а дело общества, которому нужны журналисты. А если обществу журналисты не нужны, то сколько ты ни рассказывай, что это должно входить в джентельменский набор, свобода слова, да как же можно, да мы же белая страна христианской цивилизации, все-таки в Европе находимся, хуже нас только Белоруссия – это все не работает. Если людям можно рассказывать про распятого мальчика – значит можно. Если их это не возмущает, если они не спрашивают: «Пардон, а где второй свидетель? Как так? Такой был ад, такой кошмар творился, это было на центральной площади, там были вокруг люди, и что же, за все эти месяцы не нашлось второго человека? Не было ни одного с телефоном, кто бы снял? Никто ничего не запомнил? Никому это больше ничего не известно?». Нет, нам снова покажут тот же синхрон. Но если такое можно втюхать, так чего же не втюхивать? Вот и все.

Попробуй проведи прямую линию в Польше той же – на смех поднимут, прежде всего. Представь, Туск отвечает по телефону, что в Торуни не горят какие-то лампочки, и он говорит: «Мы разберемся. Я думаю, что сейчас генеральный прокурор нас слушает. Детская площадка? Где? В Быгдоще, сейчас. Что в Лодзи там? Ах он поросенок. И до сих пор не убрали бревна с дороги?». Если есть такое понятие «дежурный по стране», если так себе представляется, что вот это – власть, так она правит, она Усть-Кут в прямом эфире селекторным совещанием отапливает, и там у них все согрелось.

Синдеева: Степень ручного управления я испытала на себе.

Парфенов: Ну, так о чем говорить?

Синдеева: Человек года?

Парфенов: Если говорить у нас про страну – у нас всегда один человек года. У нас уже давным-давно один человек года.

Синдеева: Тогда политик года?

Парфенов: А политик у нас вообще один.

Синдеева: Усложняю. Разочарование года?

Парфенов: Опять-таки все будет крутиться вокруг: «Крымнаш» и «Намкрыш». Это то, что называется гипер-феномен. Что-то, что выламывается из череды будней и потом надолго определяет не просто повестку дня, а образ жизни, представления людей. Делит жизнь на до Крыма и после Крыма. Что было возможно до и что стало возможно после. Во всем: в пропаганде, в том, что мост, оказывается, даже самые верные не могут построить и прочее. Что Лавров может несколько месяцев работать фактически пресс-секретарем Донецкой республики, а после этого одно интервью Стрелкова-Гиркина нахрен разносит вообще всю дипломатию, как все было, спонтанно широким движением народных масс снизу. Оказывается, «да это я, конечно, спусковой крючок войны – это я».

Синдеева: Личное событие твое?

Парфенов: Много всего. Вот ресторан, например, тот же. Или то, что том у меня такой толстенный вышел. Я, в общем, давно в профессии, и самое большое сфигачить – это что, я 33 года назад только журфак закончил, а работать начал с 17 лет. Да, я после 13-тилетнего перерыва в фитнес должен был записаться. Оказывается, сорвать спину можно и сидением, а не обязательно подъемом тяжестей. У меня и шейный, и поясничный. Масса каких-то вещей, которые делаются. И я, конечно, как-то так прикидываю, что насыщенный был год. Вообще, у меня все время ощущение, что последние несколько лет лично я, да и люди моего круга, мне так кажется, но я – точно, я живу интенсивнее, я живу быстрее. То ли это ощущение, что нужно успеть что-то сделать, подспудное какое-то. У меня нет никаких таких мыслей, что типа осталось две пятилетки максимум, поэтому давай-ка поднажми.

Синдеева: Удача года?

Парфенов: Сейчас приз получили за фильм. Поскольку, у нас один форум документального кино. И эта номинация «Телевизионный документальный фильм года»… не для этого, конечно, делаешь, но все равно приятно, потому что резонанс. Хотя бы потому что профессиональная среда. Вообще то, что его столько показывают в залах, «Цвет нации», правда, у нас до этого были все двухсерийные фильмы, их очень неудобно показывать в залах. А тут все – Сатка, например, показана, потому что в Сатке тоже Прокудин-Горский снимал. Это совсем небольшой городок из индустриальных таких старых уральских.

Синдеева: То есть прям копии по стране?

Парфенов: Да,  диск и все или скачивают из интернета.

Синдеева: А права у Первого канала?

Парфенов: Нет, они у меня. Это же не по заказу Первого канала, это же я сам делал. На Первый канал был продан один показ, они показали.

Синдеева: Я не знала, я думала, что это был заказ Первого канала. То есть ты сам сделал, ты сам нашел деньги и финансирование?

Парфенов: Нет. И «Глаз Божий» тоже был без денег Первого канала.

Синдеева: Сейчас вообще нет заказов?

Парфенов: От каналов – нет, но заказы есть.

Синдеева: А от кого?

Парфенов: От разных лиц. Но я соглашаюсь только на журналистику.

Синдеева: Ну какие? Кто приходит, например?

Парфенов: У меня только в самом начале проект. Я ужасно не люблю. Хотя бы вот до экватора дотянуть, тогда рассказывать, куда плывешь. А то как будто обещаешь, а вдруг оно не так получится, как тебе казалось. Какое-то такое суеверное чувство.

Синдеева: Я как раз хотела узнать, какие планы на 2015 год?

Парфенов: Во-первых, я в 2015-м могу сделать «Намедни» с 2011 по 2015. А, во-вторых…

Синдеева: Сделаешь?

Парфенов: Ну да, хочу. Договора пока нет. А, во-вторых…не, не буду.

Синдеева: Ну ты же не расскажешь все.

Парфенов: У меня есть замысел. Всю мою сознательную жизнь моим Богом была русская культура. У меня такое многобожие в этом смысле. И меня всегда очень занимал вопрос. Вот это, кстати, имперский характер должно показывать – русская культура. В нее приходило очень много инородцев. Большинство русских классиков, строго говоря, не являются этнически русскими, начиная от Пушкина, кончая Блоком, предположим. Но вот удивительное дело. Владимир Даль создавал словарь живого великорусского языка со своим датско-немецким происхождением. Он не Владимир и не Иванович, строго говоря. И прочее, и прочее. Меня всегда очень занимала эта особенность. Это как Василий Сталин говорил своей сестре Светлане: «Ты знаешь, что отец раньше был грузин?».

Я бы хотел сделать про немцев, про евреев и про грузин. Про то, какой это опыт прихода в русскость. Матвей Блантер написал «Катюшу» - это русская народная песня. В этом нет никаких сомнений. И Булат Окуджава – это русский городской романс. Я уж не говорю – немцы, вот Константин Тон, пожалуйста. Кого волнует, что немец построил храм Христа Спасителя? И вообще всю тогдашнюю державность византийскую, и Кремлевский дворец имени Павла Павловича Бородина, все вокзалы, с которыми так родина ассоциируется, эта железная дорога от Петербурга до Москвы – и масса таких случаев.

Когда приходили в русское – в русское приходили как в какой-то огромный дом, живущий по своим законам. Есть понятие «русский грузин». Раньше, при советской власти, говорили: он грузин московского разлива.

Синдеева: Это же особенности русскость перемалывать, наверное?

Парфенов: Нет, это не перемалывание. Это было логичным и гармоничным вхождением в русскость. Мне это всегда было интересным, потому что мне в этом казалось величие русскости. Вообще, мне всегда кажется, что наша сила в том, что мы разные, а не в том, что кто-то объявляет какое-то единство и находит тех, кто от этого единства не в общем строю, и поэтому клеймит их.

Синдеева: А это будет книга или это будет фильм?

Парфенов: Мне самое главное, чтобы это сложилось у меня в голове, когда я представляю. Как понять, что Пастернак, Мандельштам и Бродский, формально, один из них – православный, другой – католик, третий – протестант. Но это же не может не быть русской поэзией.

«А еще богохранима на гвоздях висит всегда

Подле врат Иерусалима хомякова борода».

Как это можно? Это каким языком? Как эмигрант в Америке мог так прощаться с Жуковым в перекличке с Державиным при прощании с Суворовым?

«Бей барабан, военная флейта,

Громко свисти на манер снегиря».

Что это?

«Вижу колонны замерших внуков,
Гроб на лафете, лошади круп.
Ветер сюда не доносит мне звуков
Русских военных плачущих труб.
Вижу в регалии убранный труп:
В смерть уезжает пламенный Жуков.

Воин, пред коим многие пали
Стены, хоть меч был вражьих тупей,
Блеском маневра о Ганнибалле
Напоминавший средь волжских степей.
Кончивший дни свои глухо, в опале,
Как Велизарий или Помпей».

Это не русским написано? Ну, тогда нам надо всем поднять руки. Это только русские стихи. Но Державин при этом тоже, строго говоря, этнически не был особенно русским.

Синдеева: Как ты это все запоминаешь?

Парфенов: Как это забыть можно? Я недавно вспомнил фразу…

«Спи! У истории русской страницы
хватит для тех, кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
и возвращались в страхе в свою».

Я не понимаю, как такое можно забыть. Я вспомнил недавно фразу, которой нужно отвечать на такой вопрос, что человек не помнит стихотворений Бродского, посвященных Жукову. На это есть только один вопрос из старого фильма: «Поручик, я все думаю, была ли у вас мать?»

Синдеева: Это тебе так кажется. У тебя особенная память.

Парфенов: У меня такое представление: что такое быть русским и что такое чувствовать этот звук этих стихов, этот ритм, эти слова, этого снегиря, который перекликивается через 180 лет с Державиным: «Что ты заводишь песню военную флейте подобно, белый снегирь?» - это у Державина это стихотворение. А у Бродского: «Бей барабан, военная флейта, громко свисти на манер снегиря». Что делал в это время весь Союз писателей СССР, что делали тогдашние всякие Степаны Щипачевы и Николаи Грибачевы? Что они-то это не написали?

Синдеева: А для тебя сейчас какой-то поэт современный существует?

Парфенов: Знаешь, какая проблема. Я как-то перестал читать художественную литературу. Она что-то ничего уже нового мне не открывает. С тех пор, как напечатали всего Набокова, на русском у меня все кончилось. Я читал, скажем, «Зеленый шатер» или «Каменный мост», потому что все читали. Я понимал, что в этом не было большого читательского интереса, хотя я с интересом прочел. Побудительный мотив был слабый. Сейчас я читаю, например, огромный, вот такой вот фундаментальный сборник статей Григория Ревзина про лужковскую и постлужковскую архитектуру. Это страшно интересно. Это настолько про нас вообще.

Синдеева:  Это просто собранные статьи?

Парфенов: Да, но они с комментариями какими-то сегодняшними, с тактично сделанными фотографиями, которые рассыпаны. Я все время читаю нон-фикшн, я читаю огромное количество мемуаров, какая-нибудь переписка членов Политбюро, какие-нибудь мольбы Вальтера Ульбрихта Хрущеву увеличить количество кофе, который бы Советский Союз поставлял бы в ГДР, потому что надо как-то витрину социализма приподнимать. Это еще до Берлинской стены, когда они отчаянно боролись, как бы им сделать вид, что в ГДР тоже так же хорошо, как в ФРГ. В какой-то момент где-то в году 1954-1955-м, а это 15 лет с 1946 по 1960-й, мне казалось, что я это просто не осилю. И я тогда просто сидел по 10 часов с двумя перерывами на еду и прогулки с собаками. Но на самом деле, это они выгуливали меня, а не я выгуливал их. Просто я понимал, что уже все, у меня до сих пор щелкает. Тоже надо было фигачить.

У меня не получается не то чтобы халтурить, я не могу себя уговорить, чтобы вышло, потому что нужно сформулировать феноменологию кепки-восьмиклинки или песен Шульженко, или хрущевского доклада, или статьи об искренности в литературе. И мне это нужно найти – в чем особенность этого опыта? Что раньше этого не было, а теперь это есть – прическа перманент, и дальше с этим будем жить. Я заказываю справки какие-то, много мне копают, мне патроны подносят. Спасибо моим научным редакторам, прежде всего, Дмитрию Зуеву. Но что-то все время уточняешь сам. Но самое главное – это понимать, вот этот лид – то, что жирным шрифтом написано в начале текста, подводка, то, что называется на телевизионном языке, зачин, в общем, такой. Как сформулировать новизну, инфоповод? О чем речь? И тогда ты дальше понимаешь, из чего состоит остальное. Если ты здесь затрудняешься в формулировке, то лучше выбросить, то значит оно не тянет. Ты берешь это вообще для кучи, ты не можешь сам сказать, а в чем тут принципиальная новизна.

Синдеева: И в этот период ты не читаешь ничего, ты только пишешь?

Парфенов: Я читаю только по работе. Мне пришлось перечитать, вообще их не читал, строго говоря, вот эти страшные работы Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» и последующую, как бы, полемику по поводу его работ, и экономические проблемы социализма в СССР. Хрущевский доклад пришлось прочитать, но его я читал еще на XX съезде. Масса каких-то вещей. Или читаешь какую-то стенограмму митинга, не помню, где, не буду врать, где впервые прозвучало «Хиинди руси бхай бхай» - «Индус и русский – братья». Тогда мы с Индией подружились, и до сих пор дружим крепко-крепко.

Синдеева: Вот такой кладезь.

Парфенов: Нет, это не кладезь, это моя работа. А за что мне деньги тогда платить, если я не умею это выбирать, если я не могу превращать вообще массивы информации в какой-то интересный информационный продукт – а чем я вообще тогда по жизни занимаюсь? Я и без того-то гвоздь прямо в стенку не вобью. Я вообще ничего не умею делать, кроме как вкадровые и закадровые тексты. Еще и их если не уметь – тогда уж вообще.

Синдеева: Я хочу еще раз сделать официальное приглашение на телеканал Дождь делать раз в неделю программу, потому что когда я тебя слушаю, когда мы встречаемся, я понимаю, что мы все обделены…

Парфенов: Я мотаюсь все время, я пять дней в неделю мотаюсь. У меня иногда бывает 3 полета туда и обратно за неделю.

Синдеева: Конечно, если бы это был большой федеральный канал, ты бы нашел время.

Парфенов: Ну, дорогая, тогда нужно остановить все остальное. А что я делаю-то тогда на белом свете? У меня три веретена должно крутиться, и это у меня норма. Одно только начало крутиться, другое докручивается, третье – в разгаре, и нужно как ткачиха, как Орлова в фильме «Светлый путь», все время бежать и здесь нитки связывать.

Синдеева: Хорошо, но если бы тебя вдруг позвал Первый канал работать с еженедельной программой, то что? Ты бы от всего отказался?

Парфенов: Нет, не в этом дело. Во-первых, этого не может быть, во-вторых, какие там условия? Сейчас-то куда я нужен? Меня как в тетрисе никуда не положить.

Синдеева: Нам нужен. Но я не могу обеспечить условиями, чтобы ты бросил все остальное.

Парфенов: Да. Видишь, какая штука: сама же начала и сама же закончила.

Синдеева: Зрители, потребуйте программу Парфенова на Дожде.

Парфенов: Перестань. Это тебе так кажется. Нет в этом никакой великой потребности. Перли бы к верху тиражи печатных СМИ… Одна мысль о том, что чего стоит наша деловая элита? Чего она стоит, если ни одного я голоса не слышал от бизнеса в защиту газеты «Ведомости», которой всерьез угрожает закон в связи с тем, что не вынесет больше святая Русь, чтобы выходила газета совместно с «The Wall Street Journal» и «Financial Times». А «Financial Times» и «The Wall Street Journal» читайте, товарищи, сами на сайтах соответствующих изданий, пока еще у нас международный интернет. Нефиг выделываться, Марь Ивановна, слушайте любимую песню «Валенки».

Синдеева: Да, для меня это тоже было разочарованием.

Парфенов: Никто, ни один из бизнесмейкеров… Я же знаю, что все они без «Ведомостей» просто, продравши глаза, зубы, может быть, успеют почистить, но уже после этого – точно «Ведомости». Это же героический труд: против всего течения столько времени существует такая качественная деловая газета. «Коммерсант» уже давно не тот, как это принято выражаться, хотя, «Уикенд» я читаю как свое издание. «Уикенд» - это по-прежнему тактильный контакт, это мое, это для меня, это со мной диалог, мне хочется с этим сверять свою неделю, теперь получается, ежедневной у меня теперь нет. Как в советские времена, в столице по средам, а в провинции – по четвергам «без литературки». Я в старших классах «Литературную газету»… в четверг мчался из школы в 9-м,в 10-м классе, вот, вторую почту в три часа ее приносили в Череповце.

Синдеева: А что еще входит в круг твоих обязательных…

Парфенов: Я читаю кучу сайтов. А где еще? Все на свете. От «Эхо Москвы» до «Спутник и погром».

Синдеева: Где сейчас дети твои? Что делают?

Парфенов: Работают.

Синдеева: Где?

Парфенов: В России.

Синдеева: Все вернулись? Ну, работали же, учились в…

Парфенов: Нет, не работали там никогда. Учились – да. Я никогда даже не ожидал, что у них такой заряд. Даже никогда вопрос не стоял, чтобы не возвращаться.

Синдеева: Что Машка делает?

Парфенов: Всякими гуманитарными вещами занимается, в том числе, кстати, и продвижением ресторана. Поскольку сейчас нужно продвижение. Понятно, что это такой сезонный заказ на эту работу.

Синдеева: То есть это не семейная такая история?

Парфенов: Нет. Я, кстати сказать, когда Ванька уезжал после 8-го класса, он же старшие классы закончил в Англии, потом – колледж в Германии, а потом – университет в Италии. Как он потом это объяснял: «Я (нрзб.), где вкуснее и вкуснее».

Синдеева: И где сейчас Ваня?

Парфенов: В Москве давным-давно.

Синдеева: И что он делает с этими образованиями-то со своими со всеми?

Парфенов: Тоже гуманитарными продвижениями, маркетинговыми всякими ходами. Он же закончил Луиджи Боккони, который главный по конечному потребителю. Где еще учат этому, как не в Милане. А когда он уезжал, я думал: ну все, последний импульс русскости, дома… Трудно тогда было, какой-то я РАФик где-то искал, никаких машин не было. И мы по Вологодской области поехали в Фарапонтов и Кирилло-Белозерский монастырь, и в Белозерск сам заезжали, в Горице, по-моему, тоже, не помню, в общем, этой переправой, которая в «Калине красной», паромная, которая как была, так и осталась, в том числе, проезжали. А потом он стал иностранцев возить туда, ко мне на родину к бабушке. Их-то называют интуристами. Я-то думал, что он оттуда не приедет. А он не только сам приезжал, а еще и заграницу с собой тащил. Не сам в заграницу, а заграницу в Улому. Не в Москву! Но в Москве они, конечно, тоже были, но самое-то главное – туда, конечно. Там рыбачить, с мужиками выпивать, закусывать.

Синдеева: И желание у них опять вернуться?

Парфенов: Не знаю, они всегда говорят, что здесь им интереснее, что здесь энергичнее, здесь все такое. Хотя, я всегда слышу, потому что у них нет никакого акцента, стоит в какой-нибудь компании, я несколько раз обращал внимание на вот эти вот компании, кто-нибудь приводит какую-нибудь реплику из Lost или из Friends, не знаю, из какого-нибудь сериала, разумеется, на языке оригинала, и они соскальзывают на английский сами, не слыша, что они… А потом в английский тоже опять вставляют идиомы или чьи-то цитаты – и потом опять назад. У меня ощущение, что они это не очень контролируют. Они привыкли к тому, что компания может быть сугубо русская, а может быть с экспатами.

Синдеева: Несмотря на то, что итоги года – это такое что-то глобальное, но последнее событие, буквально нескольких дней. Марианна Максимовская объявила, что она покидает журналистику и идет работать в компанию «Михайлов и партнеры». И это опять родило, как ты понимаешь, огромное количество обсуждений во всех соцсетях, что Марианна, последняя из могикан, предала профессию.

Парфенов: У нее нет профессии сейчас. Где ей по профессии работать? Как только она вышла из кадра, у нее не стало профессии. Кто тут кого осудит? Ну вот, Лошак у тебя фильм сделал.

Синдеева: Да. Но вот это такой как, опять же, сказала Марианна, теория…

Парфенов: В чистом виде абсолютно любимый жанр: Андрюха заехал куда-то и оттуда привез их правду.

Синдеева: Получился офигенный фильм.

Парфенов: Кстати, про это. Как нет жизни, даже как вымирание, как энтропия, просто распадается ткань страны. В Тверской области, в Новгородской, которая под боком, между двух столиц. Когда Пожарский кормил всю Россию котлетами своими в Торжке, в голову не приходило про поддержку малого и среднего бизнеса, оно как-то само росло, кормилось и жило. И какие там церкви, какие там соборы понаставлены. Как там «ТверьСпецСтройМонтаж РСФСР» такое бы мог возвести? Ведь посмотреть, следы архитектуры, оставленные по России советской властью – эти все убогие здания обкомов, Боже мой, какие эти обколупанные обкомы, которые когда-то строились с колоннами каримскими, дорическими и хрен знает какими, какие эти убогие Ильичи с кепками и без на центральных площадях имени Ленина. Это же выморок просто.

Синдеева: Лень, программа подходит к концу, год подходит к концу. Следующий год для телеканала Дождь будет еще более сложным, потому что мы с 1 января учимся жить без рекламы вообще.

Парфенов: Мы живем только в сложные и все более сложные времена. Мы прожили трудное военное время и еще более трудные послевоенные годы.

Синдеева: Поэтому я тебе вручаю подписку на телеканал Дождь, она на месяц. Если у тебя есть, ты ее можешь кому-то подарить.

Парфенов: Да, но нужно как-то все-таки денежки. Я за кадром за нее расплачусь.

Синдеева: А ты боишься через интернет? Там несложно.

Парфенов: Нет, я не поэтому. Мне просто ничего не хочется в дар получать.

Синдеева: Это пусть будет мой подарок, а ты ее подаришь кому-то, а поддержишь меня – зайдешь на сайт или детей попросишь, твои дети все умеют.

Парфенов: С Новым Годом, с новым счастьем. За то, чтобы он действительно был новым. Самая, по-моему, большая беда последних лет, что они все время старые. Что мы опять чувствуем, что ничего принципиально нового. «Тех же щей, да пожиже влей». Вот такого не надо больше. За новое в Новом Году.