Анатомия процесса. Фильм Андрея Лошака

Виктор Красин и Петр Якир – осужденные Советским судом за участие в подрывной пропаганде против СССР.

Петр Якир: Наша деятельность носила нелегальный характер, скрытный характер. В чем же заключалась нелегальность? У нас имели место конспиративные встречи с единомышленниками, конспиративные встречи с иностранцами.

Виктор Красин: Мы стали распространять все, что попало под руку, в том числе и материалы эмигрантской антисоветской организации НТС.

40 лет назад в Москве состоялся показательный процесс над диссидентами Петром Якиром и Виктором Красиным. Суд и покаянная пресс-конференция произвели гнетущее впечатление на всех, кто стремился тогда  к переменам.  Казалось, что сопротивление сломлено, и страна надолго погружается в застой.

Леонид Брежнев: Слава нашей Ленинской партии! Да здравствует великий советский народ! Да здравствует коммунизм!

Вячеслав Бахмин, диссидент: Такого масштабного и раскрученного медийно такого предательства, в общем-то, не было.

Виктор Красин, советский диссидент: Ой, ребята, это страшное дело, вы понимаете, и я заплатил за это сорока годами одиночества.

Павел Литвинов, советский диссидент: Масса людей были в депрессии. Я не буду называть кто, но близкие друзья говорили, что мы Якира или Красина пожалеем, если они разобьют голову об стену в камере.

Людмила Алексеева, советский диссидент: Этот процесс, особенно после телевизионного интервью, это было просто ужасно.

Юлий Ким, бард, зять Петра Якира: Это был человек-судьба, человек неслыханной биографии, арестованный в 14 лет в Астрахани, куда они попали с матерью после того, как расстреляли его отца - командарма Якира.

Из номенклатурного Дома на набережной школьник Петр Якир  попадает в лагерь, где проводит почти 17 лет. В короткую паузу между сроками женится на зэчке и становится отцом. На свободу Якир  выходит только после смерти Сталина.

Юлий Ким, бард, зять Петра Якира: Они вернулись на материк, как это называется. И там уже он нашел и мать, слава Богу, выжившую в лагере, под Тюменью, кажется. И Якиры, наконец, объединились в Москве.

Заканчивая речь, товарищ Хрущев, сказал: «Да здравствует марксизм-ленинизм!».

Хрущев выделяет семье репрессированного командарма квартиру. 32-летний Петр Якир поступает в Историко-архивный, где учится на отлично. Вскоре он становится живым символом борьбы со сталинизмом.

Людмила Алексеева, советский диссидент: Он стал историком, он читал лекции. Он совершенно люто ненавидел Сталина, и его лекции о Сталине, о сталинском времени - это было незабываемо совершенно.

Павел Литвинов, советский диссидент: Огромный зал, собрался почти весь университет, наверное, тысяча сидела, и Юлик спел там несколько песен - Юлик Ким - а Петя выступил. Я помню его выступление: выходит сумрачный человек, тогда он еще не носил бороды, и говорит: «Я вам хочу сказать, сейчас великие празднества революции, это был 1967-й, но надо помнить кроме 1917-го года был 1937-й год», и начинает список расстрелянных. Очень простая речь, но с такой энергией, еще он рассказывает свою биографию, в общем, там просто все отпадали. Он объехал много мест с этим выступлением. На котором я был, это было почти последнее, после этого полностью запретили.

Юлий Ким, бард, зять Петра Якира: Мы сильно подружились. Правда, по ходу дела выяснилась не очень приятная деталь его характера: когда он выпивал, на каком-то градусе он становился невыносимым, из него лился лагерный человек со всей дикостью, агрессивностью. Это за ним водилось. Как доктор Джекилл и Хайд. Это клеймо лагеря, которое за ним так и тянулось всю его жизнь до самого конца.

Вячеслав Бахмин, диссидент: Он такой вот гостеприимный был, любил выпить, любил поговорить, обсудить что-то. Он так у меня и остался в памяти - такой хозяин дома, патриарх движения вот этого нарождавшегося правозащитного. Человек со сложной судьбой, он пользовался довольно серьезным уважением большинства людей, а у молодежи - тем более, а я принадлежал к этой части. Для нас он вообще был таким неким гуру.

Виктор Красин, советский диссидент: Это был первый срок - критика марксизма- ленинизма с идеалистических позицией, критика мероприятий партии правительства на идеологическом фронте. Имелось в виду, что мы издевались над постановлениями Жданова в журнале «Звезда» и «Ленинград». Вот этот 8 лет трудовых лагерей. Мне шел 20-й год, я был на 2-м курсе психологического отделения философского факультеты в МГУ. Как раз 3-й семестр закончился, и прямо на следующий день после экзаменов, я еще один не досдал. Я хотел пересдавать, один я сдал на четверку, я был круглый отличник и стипендию отличника получал, и еще в камере думал: ну вот они разберутся, дня 2-3 – и выпустят меня, и я еще успею пересдать. Ага.

В марте 1953-го умирает Сталин. За несколько месяцев до этого Красин совершает попытку побега из лагеря. Ему дают еще 10 лет, но вскоре реабилитируют.

Павел Литвинов, советский диссидент: Я пришел к Красину, он жил в Перово в пристроечке, которую он сам пристроил. Такой был небритый человек очень серьезный, с усами, с таким пронзительным взглядом. Он стал рассказывать, как он убежал из лагеря, в общем, колоссальное было впечатление. Человек на 10 лет меня старше, и вот прошел, так сказать, через это все. В общем, я как-то почти влюбился в такую личность. То есть он с того времени стал моим старшим товарищем, а потом и близким другом.

Наталья Горбаневская, советский диссидент: Павел меня познакомил с Красиным. А Красин был тогда очень крупным самиздатчиком, причем не простым самиздатчиком, а фотосамиздатчиком. Он перефотографировал «Тамиздат», религиозную философскую литературу из-за границы. Вот и так я подружилась с Витей.

Виктор Красин, советский диссидент: «Витюш, дали «Истоки и смысл» на одну ночь», я сажусь, снимать недолго:  час-полтора – книга готова, пленка, проявил, закрепил и через день-другой распечатал 2-3 экземпляра. И пошли они в распространение.

Вячеслав Бахмин, диссидент: Красина я знал меньше, я его видел, конечно, у Якира много раз. Он производил впечатление совершенно противоположное Якиру, впечатление человека такого очень серьезного, очень озабоченного очень делового. По идее вот такие должны быть лидеры, а не Якир, который как раздолбай, грубо говоря.

Леонид Брежнев: Товарищи, знамя социализма, поднятое Октябрем, реет сегодня над миром как символ будущего всего человечества. Коммунизм – завтрашний день всего человечества.

Постепенно десталинизация сменилась ресталинизацией. Якиру запрещают читать лекции о репрессиях. Во второй половине 60-х его квартира на Автозаводской – сокращенно  «Автозавод» – становится главным штабом советских диссидентов.

Владимир Лукин, уполномоченный по правам человека: Я был достаточно завсегдатаем Автозаводской. Все формирование этой семьи, этой большой московской кухни, перешедшей в нечто вроде общественной организации правозащитной, она формировалась у меня на глазах. Кроме того, у нас были личные дружеские отношения, хотя Петр был человеком малоразборчивым, и у него с половиной Москвы были дружеские отношения. У него постоянно сидели, праздничали, за праздниками занимались будничными делами, за будничными делами выпивали. В общем, московская кухня была.

Виктор Красин, советский диссидент:  Вот такая смесь идет – диссидентский разговор…  Обычно это, главным образом, обсуждение всяких последних новостей – кого посадили, у кого был шмон, что из лагеря приехала со свидания такая-то жена, она привезла такие-то сведения. Активный обмен бумажками у Якира на столе, всегда лежала на столе куча диссидентских бумаг. Потом начиналась выпивка, те, кто оставались, этот плотный кружок 5-6, иногда до 10 человек, те же разговоры, но уже в разгоряченном стиле. Рассказы о том, какая слежка, как я от них отмотался, ну и песни. Юлик Ким, зять Якира, он женат на его дочери, на Ирке – он бард и он поет свои песни новые или старые. Потом, когда этот репертуар истощается, мы с Петей включаемся, начинаем петь лагерные песни. Он нам аккомпанирует на гитаре.

Людмила Алексеева, советский диссидент: Я, конечно, бывала у них дома, но, честно сказать, не очень охотно. Я помню один раз, мы тогда отмечали, Бог нам простит, мы отмечали как праздник 5 марта - день смерти Сталина. И обычно дома у меня, а тут оказалось, муж в командировке. Я поняла, что у Якира точно отмечают, и я поехала туда. Я совсем не аристократка, мы жили очень просто, но то, что там увидела: на диване храпит какой-то пьяный уснувший, сидят несколько человек за столом, в том числе Якир, какие-то очень случайные люди, неизвестно кто, пьют водку из стаканов, а не из рюмок, из граненных стаканов, не очень чистых, прямо скажем. Я быстро собралась: ну ладно, вы, мол, выпили и смерти рады, я пошла. Он вышел меня провожать в переднюю, он мне сказал: «Людка, вот ты видишь эту прихожую, такая полутемная,  я прихожу домой в 5, Валька - это жена - в 6. Вот я открываю дверь, сажусь на этот сундук и начинаю людям своим знакомым звонить, а сам на дверь смотрю и думаю: вот сейчас дверь откроется, они войдут и меня заберут». У него вот этот страх перед лагерем, перед КГБ он уже был в подкорке. И понимаете, это была трагедия, потому что он их боялся, и если он их боялся, ему не надо было этим заниматься. Но если ты занимаешься, ты должен быть готов ответить за это, а он был не готов. И он знал это, но его распирала ненависть к Сталину, ко всему этому, он не мог от этого уйти.

Весной  1968-го все надежды советских либералов были обращены к Праге - если у них получится построить социализм с человеческим лицом, значит и у нас есть шанс.

Владимир Лукин, уполномоченный по правам человека: Так получилось, что я в это время оказался там, работал в журнале «Проблемы мира и социализма». Когда я появлялся, я становился таким горячим пирожком, за которым бегали по пятам, а из всех демократических домов мне ближе всех был этот дом на Автозаводской. Я помню, как мы с Петей разговариваем по телефону, и Петя говорит: «Ну что, приходи, рассказывай, что там происходит, я на короткую командировку приехал». Я говорю: «Ладно, Петь, только ты не собирай компанию - дело тонкое и так далее, я приду  и только близким друзьям расскажу» - «Да, конечно». Я  прихожу – вся диссидентская Москва там, Паша Литвинов любит вспомнить про эту историю, он тоже там был, конечно. И я фактически лекцию читал там.

Павел Литвинов, советский диссидент: Я понял одну вещь – что Петя обо всем все рассказывает,  что он совершенно никакой конспирации не соблюдал и не пытался, и никто не должен ему доверять. Наша деятельность была открытой - мы подписывали письма, организовывали демонстрации, выходили на них, но мы не хотели, чтобы о них узнали заранее.

Виктор Красин, советский диссидент: К Петру была претензия – вот, Петр пьет. Где я только этого не слышал. Меня вызывают на допрос в прокуратуру, следователь в прокуратуре очень доброжелательный оказался, сказал: «Я очень симпатизирую вам всем и так далее…»

- Такое могло прозвучать?

Виктор Красин, советский диссидент: Да, такие парадоксы той эпохи. «Больше никогда вашими диссидентскими делами заниматься не буду, но вы должны быть чистыми людьми, а вот Якир пьет, это я слышал в прокуратуре».

Председатель президиума Верховного совета СССР Подгорный вручил Орден Ленина генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу.

Во второй половине 60-х в ЦК окончательно победили консерваторы. На смену оттепели пришла реакция. Политические процессы идут один за другим, но сообщает о них только официальная пропаганда.

Павел Литвинов, советский диссидент: Мы все время обсуждали две вещи - организация и создание какого-то бюллетеня, какого-то издания. Потому что приходили материалы все время, люди из лагерей, голодовки, сумасшедшие. И чувствовалось, что эта информация пропадает. Была идея бюллетеня, но кто-то должен был взяться, и Наташа Горбаневская сказала: «Я берусь», и все очень обрадовались. И Наташа действительно сделала, она снимала квартиру на Сивцев Вражек, а я вначале, поскольку я ездил по Москве и собирал у людей, меня больше знали и доверяли, я привозил ей эти бумажки. И она сделала первый номер «Хроники», потом другие стали привозить.

Наталья Горбаневская, редактор «Хроники текущих событий» в 1968-1969 гг: Это нарастало как снежный ком. И, собственно, эта же сеть стала давать информацию, особенно начиная со второй «Хроники». Я помню, как мне Якир приносил, и так это было до самого конца, маленькие какие-то бумажки, на которых или он записывал со слов людей, или ему записывали информацию, в основном, из провинции. И потом у нас очень увеличилась лагерная информация.

Габриэль Суперфин был одним из редакторов «Хроники», сначала получал маляву с зоны, потом сам писал их.

- Как вы с зоны отправляли информацию? Говорят, были какие-то интимные способы.

Габриэль Суперфин, редактор «Хроники текущих событий» в 1970-1972 гг: Смешным образом, я до сих пор… То есть я в заду вывез что-то из ссылки, кажется, не довез. Я довез, но в каком виде, это я не ручаюсь, что правильно.

- Ну, действительно, такие способы были?

Габриэль Суперфин, редактор «Хроники текущих событий» в 1970-1972 гг: Только такие, наверно. Я не знаю, к зубу привязывали или нет, в пищевод на ниточке, потому что меня обучали и этому, но вообще зад – как проверенный способ. У женщин, может, по-другому.

- И также примерно поступала информация в «Хронику», когда вы работали?

Габриэль Суперфин, редактор «Хроники текущих событий» в 1970-1972 гг: Видимо, мне уже приносили бумажки свернутые.

Наталья Горбаневская, редактор «Хроники текущих событий» в 1968-1969 гг: На обычной бумаге, тут прав Галич, «Эрика» берет 4 копии. На папиросной бумаге делали и по 20 экземпляров. Я такие видела. Правда, двадцатый был чаще всего уже нечитабельный. Так заправляется, выравниваете, тут устанавливаете края. Я сама уже забыла, как на машинке работать.

Виктор Красин, советский диссидент: Первые распечатки делала Горбаневская, пока ее не арестовали. Потом продолжали, потом поступал один номер из этих пяти первых к Петру. Тут же садилась Надя, моя будущая жена, перепечатывала 2-3 закладки. На папиросной бумаге 20 экземпляров было, моя старая машина пропускала. Так шло первичное распространение, затем все дальше-дальше. По моим расчетам, «Хроника» распространялась в Москве, я думаю, что тысячи экземпляров.

Внутри самой партии в стране действовали силы, духовно смыкавшиеся с контрреволюционным подпольем. Коварен был этот расчет, многих обманула массированная демагогия, красивые лозунги, фразы.

В августе 1968 года советские танки въехали в Прагу, похоронив надежды на либерализацию. В знак протеста на Красную площадь вышли 7 человек, среди них редактор «Хроники» Наталья Горбаневская. Демонстранты получили сроки. На оставшихся на воле диссидентов росло давление.

Виктор Красин, советский диссидент: За мной ходили каждый день с утра до вечера, как за всеми активными диссидентами. Я встаю утром на Перовом Поле, выхожу на автобус, «Волга» стоит уже в метрах ста от дома. Я к автобусу – они за мной. Автобус останавливается – они останавливаются. Метро, за мной идут трое, иногда даже четверо. Ну, серые совершенно лица садятся в метро, сразу закрываются газетой, пытаешься с ними заговорить, они не отвечают, просто не отвечают, сидит как каменный. У них двойная цель: во-первых, выследить, есть ли что-то новое, но главное – это давить на нервы, конечно. Это вот охота, чтобы ты чувствовал, что за тобой все время идет охота.

 

Вячеслав Бахмин, диссидент: Все начиналось с известного «Дела № 24», которое заведено по факту совершения преступления. Фактом совершения преступления являлось выпуск «Хроники текущих событий» клеветнического издания, и это преступление. Под это дело подверстывали всех, кого можно. Обыски можно было проводить где угодно, допрашивать кого угодно. То есть это такое резиновое дело, в чем-то похожее сейчас на Болотное.  Есть некое резиновое дело, в которое можно кого угодно запихать, если надо.

В начале 70-х наша страна столкнулась с возросшей агрессивностью империализма, в том числе с его идеологическими диверсиями. Партия направила Юрия Владимировича Андропова на работу в Комитет государственной безопасности.

Юрий Андропов: Когда мы говорим, что роль органов поднята, она поднята, конечно, усилиями всей нашей партии, всего нашего Центрального комитета.

К 1972-му году глава КГБ Андропов решил, что с диссидентами, раскачивающими лодку, пора заканчивать. Нужен был показательный процесс. Первым арестовали того, кто больше всех был на слуху – Петра Якира.

Юлий Ким, бард, зять Петра Якира: Его арестовали в июне, когда он был уже на исходе своих физических сил, и психических тоже. Он, во-первых, стал чаще пить, во-вторых, вот последний 1971, особенно 1972, круг людей вокруг него стал рассыпаться. Во-первых, потому что за ним постоянно ездили, а, во-вторых,  он и сам стал нетерпим, становился агрессивным, особенно после выпивки – и круг резко сузился вокруг него.

Людмила Алексеева, советский диссидент: Я уезжала из Москвы, я приехала, у нас был выключен телефон, тогда отключали телефоны у диссидентов. Я побежала звонить по автомату там, кому нужно, и мне сказали: «Петю арестовали». Я заплакала, я остановиться не могла, я плакала так, когда близких друзей арестовывали, я не плакала,  а тут я плакала. У меня было какое-то чувство, что будет что-то ужасное, потому что я знала, что он их боится. А с этим нельзя было, ну и действительно, получилась, в общем-то, трагедия и для него, и для нас всех.

Спустя несколько месяцев после ареста  Якира пришли за Красиным.

Павел Литвинов, политзаключенный 1968-1972 гг: В 1972-м году, когда уже Якир был арестован, а Красин еще нет, вот в этот интервал он приехал меня навестить в сибирскую ссылку. И первый раз тогда я заметил вещи, которых я раньше не замечал и не обращал внимания. У него появился такой вождизм, что он самый важный человек, что КГБ его принимает очень всерьез. Он считал, что он их может переиграть, потому что они понимают, какой он важный человек. Я ему сказал: «Витя, ты играешь в очень опасную игру. Хорошо бы я был уверен, что ты не пересечешь ту границу, за которую ты…». «Нет-нет, я все знаю, они меня уважают», и он вернулся в Москву. Его арестовали довольно быстро после этого приезда ко мне.

Виктор Красин, советский диссидент: Меня арестовывают, привозят. Следователь – такой тип «следователь-танк», бульдозер, который ломает подследственных. Это сразу я вижу, как зэк, на его физиономии. «Расскажите о своей антисоветской деятельности» - я расхохотался. «Чего вы смеетесь?». Я говорю: «Это тот первый вопрос, который мне задали в 1949-м году на допросе». Я говорю: «Я на ваши эти вопросы отвечать не буду, и добиться того, что вы сможете меня сломать и получить от меня показания, этого не произойдет».  На что он сказал: «Ну, посмотрим, смеется тот, кто смеется последний». И с этим меня отправили в камеру.

Через некоторое время стало известно, что подследственные дают показания.

Габриэль Суперфин, редактор «Хроники текущих событий» в 1970-1972 гг: То, что дают показания, это был шок, потому что вообще казалось, что вот этой темы не может быть, что люди ведут себя на допросах одинаково, одинаково правильно, что это не тема вообще и поэтому, видимо, был шок.

Для либеральной интеллигенции это был удар. Учитель литературы Леонид Зиман – типичный сочувствующий. Входил в круг Якира, но в активных протестах не участвовал.

Леонид Зиман: Дальше это, конечно, было трагично, драматично. Лично я был абсолютно уверен, что Петя будет вести себя безукоризненно. Ни в коей мере я его не осуждаю, я не имею права осуждать. Я считаю, что может осуждать только тот, кто сам испытал нечто подобное.

Юлий Ким, бард, зять Петра Якира: Как только его привезли в следственный изолятор в Лефортово, он сразу сказал: «Я буду давать показания, только не трогайте мою дочь, она беременна», что соответствовало истине. Довольно быстро стало известно, что он дает показания не только на себя, но на обширный круг: и на дочь, и на меня, и на многих-многих. Насколько на него действовала возможность расстрельного приговора, как это подействовало на Красина, я не знаю. Насколько я помню, он в это не очень-то верил, но мысль оказаться в лагере для него была ужасна.

Виктор Красин, советский диссидент: «Вы думали, что вы отделаетесь лагерем и поедете загорать на нары? Виктор Александрович, это не для вас, для вас вы знаете, что». Они понимали, что лагерем меня не возьмешь, угрозой лагеря, и поэтому с самого начала было решено, что с ним надо точно практиковать угрозу расстрела, и, может быть, если понадобится ее и применить.

Павел Литвинов, политзаключенный 1968-1972 гг: Люди, сломленные лагерем, струсили, не хотели идти обратно в лагерь. КГБ этим воспользовались и подсунули ему эту идею, что расстреляют, и 64-ю статью.

Виктор Красин, советский диссидент: Это была серьезная угроза. Когда я думал в камере, я думал, что если я не сломаюсь и сорву этот показательный процесс, то Андропов сам, возможно, убедит тех, кто над ним - Суслова, Брежнева, что надо одного поставить к стенке и покончить с этим. Тогда все, это движение закончится, и что Брежнев дал бы на это разрешение.

Павел Литвинов, политзаключенный 1968-1972 гг: Я вчера навещал Сергея Иордановича Ковалева, он говорит: «Если бы мне сказали, что меня собираются расстрелять, я бы рассмеялся». Ну, никто из нас не верил, что нас расстреляют.

Виктор Красин, советский диссидент: Тогда я начал давать показания на полную катушку, обо всем. Но при этом я все время шел в рамках показаний Якира, мне были известны уже десятки его показаний. И когда мне задавали вопросы, я отвечал в том объеме, который им известен.

Габриэль Суперфин, политзаключенный 1973-1980 гг: 17 июля. «Вот уже скоро начну течь».

- «Течь» - это какой-то сленг диссидентский?

Габриэль Суперфин, политзаключенный 1973-1980 гг: Растекся. Нет, уголовный.

«Течь»  - значит давать показания.  Габриэль Суперфин был одним из редакторов «Хроники». В 1973 его арестовали на основе показаний Якира и Красина. Вскоре он «потек».

Габриэль Суперфин, политзаключенный 1973-1980 гг: Я-то думал, что я легко выдержу. Во-первых, мне не всегда верилось в то, что меня арестуют, во-вторых, в то, что  я через несколько месяцев повторю так же, как Якир и Красин, что пройду через эти все, можно сказать, муки. Как будто тебе кашу-болтушку дали, и все время вот это желание все рассказать, и при этом гордость за то, что ты делал, что по идее ты понимаешь, что ты делал настоящее дело и гордишься им. Приходишь возбужденный в камеру, ложишься спать, ломает, а утром встаешь вот в  этом мраке  «Что ты наделал?», «Сегодня  я буду держаться». Но через час или два начинаешь все то же самое. Это и потеря уважения к себе, и понимаешь: бедный Петя, бедный Витя, уже совершенно по-другому. И твой наседка-сокамерник тебя не уважает, еще трусливо ищешь предлога остановиться,  не прямо сказать «пошли вы туда-то»,  ты их начинаешь, чекистов, жалеть, что относись к ним по-христиански, они выполняют какую-то свою там работу, они тоже люди. Это очень вредное, если ты не твердый, то лучше злиться и ругаться.

В конце концов, Суперфин нашел в себе силы отказаться от показаний, за что получил 5 лет заключения и два года ссылки.

Габриэль Суперфин, политзаключенный 1973-1980 гг: Тогда я окончательно созрел, написал заявление об отказе от всего, указал мотивы. И почувствовал себя, наконец, свободным человеком. Мне было в лагере очень весело,  это оживание персонажей.

- О которых вы писали в «Хронике»?

Габриэль Суперфин, политзаключенный 1973-1980 гг : Конечно, вдруг живые люди появляются. Действительно кайф был.

Виктор Красин, советский диссидент: Ой, ребята, это страшное дело, вы понимаете, и я заплатил за это сорока годами одиночества. Меня наказал Бог за гордыню, гордыня была действительно. Я даже написал, над чем издевался Ковалев, что «на мои плечи судьба возложила руководство диссидентским движением».

На одной из очных ставок Якир через свою дочь Ирину попросил прекратить выпуск «Хроники». «В противном случае, - предупредил он, - за каждый новый номер КГБ будет арестовывать активистов – неважно, имели ли они отношение к «Хронике» или нет.

Людмила Алексеева, советский диссидент: Это создавало некую такую ситуацию заложничества. То есть, кто-то решает выпустить «Хронику», а сажают другого, кто, может, и не собирался ее выпускать.

Тем не менее, новый 27-й номер «Хроники» вышел. Сразу после этого была арестована Ирина Белогородская, не имевшая к выпуску никакого отношения. После очных ставок с Красиным и его женой Надеждой она заговорила.

Ирина Белогородская, советский диссидент: Сработал пресловутый инстинкт самосохранения. Мне следователь Жучков сказал, что у них есть все сведения о нескольких людях, и если я дам формальные на них показания, то их не арестуют. Тогда я дала показания на четырех машинисток, причем, считала себя очень умной, так как рассказала мало. И их вызывали на очную ставку со мной, я подтвердила свои показания, потом их действительно не арестовали. После освобождения я их не видела - мне было стыдно.

Одной из машинисток «Хроники» была подруга Белогородской Людмила Алексеева. Ее тоже вызвали на очную ставку.

Людмила Алексеева, советский диссидент: Я говорю: «Ирка, ты что о себе думаешь?». «Ну, Люда, они мне сказали, они никого арестовывать не будут». Я говорю: «И ты им, крокодилам, веришь?». Крокодилы там немножко, им не понравилось быть крокодилами. Ну, мне на них наплевать было, потому что это был не допрос, а я с ней разговаривала. Я говорю: «Ирка, я же тебе знаю, если, не дай Бог, по твоим показаниям кто-нибудь пострадает, я же тебя знаю, ты же руки на себя наложишь, ты же жить не сможешь». Она говорит: «Не смогу, только они не обманут, Людочка». Я говорю: «Ну, ты подумай, все-таки тыв их руки свою жизнь отдаешь, свою совесть, ты что?!». Они: «Ладно, все, свидание прекращаем», но ее все-таки выпустили потом.

«Крокодилы» слово сдержали – машинисток не посадили. Белогородскую выпустили без суда, и вскоре она с мужем Вадимом Делоне эмигрировала во Францию. С Алексеевой после очной ставки она больше не виделась.

Ирина Белогородская, советский диссидент: Никаких упреков ни к кому, кроме себя самой. Для меня это мука адовая – вспоминать все это.

1 сентября 1973 года полностью признавших свою вину Якира и Красина суд приговорил к небольшим срокам, которые уже через месяц были заменены годом ссылки. На следующий день в Лефортово приехал глава КГБ Андропов.

Виктор Красин, советский диссидент: Он говорит: «Я понимаю, что вы были очень обижены советской властью, у вас расстреливали отцов, вы сами отсидели большие сроки, но вы все-таки согласитесь,  вы с Якиром на этом пути наломали немало дров». И дальше: «Что вы думаете насчет пресс-конференции? Надо корреспондентам западным сказать», и так далее и так далее. У меня была одна секунда обдумать, что ему ответить. План мой состоял в том, что если выпустят, то, наверное, отпустят и на Запад, и надо уезжать, наконец. Мысль только одна - что если я откажусь, он отомстит и за границу нас не выпустит. И я говорю ему: «Я говорил об этом на суде, какая разница, я могу повторить это на пресс-конференции».

Пресс-конференцию показывали в программе «Время». Отрывок вошел в пропагандистский фильм «Паутина».  Галстук для выступления Красину одолжил следователь КГБ.

Виктор Красин и Петр Якир – осужденные Советским судом за участие в подрывной пропаганде против СССР. Вскоре после суда, им была предоставлена возможность выступить перед советскими и иностранными журналистами.

Виктор Красин: Все мы понимали, что никакого демократического движения в Советском союзе не существует. Я любил пользоваться этим термином и пользовался им в пропагандных целях. Эта же тенденция видна и в распространявшихся нами документах. Очень скоро мы стали распространять все, что попало под руку, в том числе и материалы эмигрантской антисоветской организации НТС.

Наталья Горбаневская, советский диссидент: Согласиться на пресс-конференцию – это было, пожалуй, более позорно, чем давать показания.

Вячеслав Бахмин, политзаключенный в 1980-1984 гг: Каялись так же, как вот Бухарин в 1937-1938, просто теми же словами. И когда человек говорит про себя, что «я всей своей деятельностью нанес ущерб нашей родине», вот такими словами, это значит, сразу видно, что человек говорит то, что ему сказали, и это не может быть искренне. Искренне так не говорят.

Петр Якир: Мы знали, что мы выступаем против законов нашей страны, что мы нарушаем законы. Наша деятельность носила нелегальный характер, скрытный характер. В чем же заключалась нелегальность? У нас имели место конспиративные встречи с единомышленниками, конспиративные встречи с иностранцами. Мы подпольно размножали и распространяли антисоветскую литературу, мы прибегали к разным ухищрениям в своей деятельности вообще.

Юлий Ким, бард, зять Петра Якира: Покаяние на всех, конечно, произвело ужасное впечатление, потому что на очных ставках побывало немало народу, но еще большая часть не побывала на очных ставках. И все, конечно, уже знали, что Петя течет, Витя течет. Все это было известно, но когда все это показывается по телевизору, когда их видишь живьем, это, конечно, произвело очень тягостное впечатление на всех остальных.

Виктор Красин: Там была сцена очень любопытная: перед пресс-конференцией – прогулка, прогулочный дворик внизу, лавки. Я лег на лавку и целый час, прогулка была час тогда, пролежал. Я не знаю, что это было, это была галлюцинация, конечно, но я абсолютно точно знаю, что я 2 раза слышал крик петуха. Это совершенно страшное на меня впечатление произвело. Отказаться было можно, я не в силах просто уже был.

Людмила Алексеева, советский диссидент: На 200 человек они с Красиным дали показания. Это был действительно кризис правозащитного движения. Мы были для многих ну каким-то живым укором. Ну, они решились, а мы-то что же? Понимаете, и поэтому вроде они к нам хорошо относились, вроде они нам помогали, а когда вот такое случилось - ааа, тоже мне герои. От нас очень многие отшатнулись, это очень повредило репутации нашего движения, этот процесс. И мы сами, нас немного было, но мы сами все очень тяжело переживали.

- После этого процесса вы отошли от диссидентского круга?

Леонид Зиман: В общем, да. Конечно, было впечатление, что на этом диссидентское движение кончилось, и что пойдет ну чуть ли не 1937 год.

- То есть у вас был уход в частную жизнь?

Леонид Зиман: Да, это наиболее точная формулировка – уход в частную жизнь.

Через месяц после суда произошла трагедия – покончил с собой диссидент Илья Габай.

Сергей Ковалев, советский диссидент: Самоубийство Ильи было вызвано этим делом Якира и Красина, его разочарованием в своих друзьях, его стыдом за их позицию.

Юлий Ким, бард, зять Петра Якира: Габай любил Петра всегда, в любом виде, и Петя тоже его любил очень. Но так сказать, когда Петя был в ссылке, это я помню хорошо, засело у меня как заноза. 20 октября 1973 года он позвонил, и я ему позвонил, и сказал: «Сегодня Габай покончил с собой». Ответ был такой: «Значит, завтра ко мне никто не приедет?», вдруг вот такая была абсолютно естественная реакция Петра. Хотя повторяю, они любили вдвоем и выпивать,  дурачиться, проказничать. И Габай, бывало, с разбегу на него вскакивал, тот его таскал как конь по всей квартире, что-то они при этом распевали. Они очень любили друг друга.

 

Сергей Ковалев, советский диссидент: Я помню, как что-то у нас с «Хроникой» шло к концу, и пошли к телефону по какому-то поводу, позвонить Юлику Даниэль. А он какой-то как в воду опущенный, странно говорит. Я говорю: «Юлик, что с тобой?» - «А ты что, не знаешь ничего?». «Нет, я сидел, работал» - «Илья Габай прыгнул из окна». Илья лежал тогда еще на крыше над подъездом.

«Хроника текущих событий» временно перестала выходить – диссиденты опасались, что КГБ вновь арестует людей, не имеющих к редакции прямого отношения.

Людмила Алексеева, советский диссидент: Через полтора года три самых мужественных человека – Сергей Ковалев, Таня Ходорович, Таня Великанова – они собрали иностранных журналистов и заявили: «Мы будем печатать «Хронику». Таким образом, они пресекли вот ту невыносимую ситуацию заложничества, они просто сказали: «Арестовывайте нас, мы ответственные».

Сергей Ковалев, советский диссидент: А дальше готовился следующий выпуск, но тут случилось международное событие – была принята поправка Джексона-Вэника. Мы, и я в том числе, сказали: «Ну, теперь быстрей посадят». Таки-да, тут меня и посадили в этом декабре 1974.

«Точка – точка, запятая», эту песенку в том же 1973 году написал зять Петра Якира Юлий Ким. После процесса он окончательно отошел от правозащитной деятельности. Под псевдонимом Михайлов Ким написал песни к 50 советским фильмам.

Юлий Ким, бард, зять Петра Якира: Моя оппозиционная деятельность гласная кончилась, да и негласная тоже, потому что больше я не принимал участия в редакции. Я понимал, что чернорабочая деятельность на почве сопротивления властям – это великий ежедневный подвиг, на который способны немногие. Вот моя жена была на это способна. Ира, конечно, переживала больше моего, все-таки это был родной отец. Она, по-моему, до конца нашего диссидентства, она до конца чувствовала себя в ответе за папину слабость, и до самого конца, пока «Хроника» была, до 1984 года, она в ней принимала участие.

Ким, Лукин, Зиман и тысячи других либеральных интеллигентов порвали с диссидентством. Литвинов, Алексеева, Горбаневская, как и многие другие, вынуждены были эмигрировать. Бахмин, Ковалев, Суперфин получили длительные тюремные сроки. Настроение либеральной интеллигенции было упадническое.

Павел Литвинов, советский диссидент: Момент был очень депрессивный. Удар был не только и не столько по людям, на которых они дали показания, а по общему настроению. После этого КГБ стал жестко арестовывать много людей, практически за несколько лет после их ареста арестовали большинство деятелей по всем городам. До перестройки мало кто вышел, были в ссылке.

Андропов в 1973 году вошел в Политбюро. Впереди страну ожидали долгие годы застоя.

Леонид Брежнев: Подводя главный, решающий итог шести десятилетиям борьбы и труда, можно с гордостью сказать: мы выстояли, мы победили.

Судьба главных фигурантов процесса сложилась печально – прежние друзья от них отвернулись.

 

Наталья Горбаневская, советский диссидент: К Якиру приехал наш друг, тоже уже покойный, геолог Витька Тимачев. Приехал, и Петька ему, показав на потолок, шепотом сказал: «Я – сука».

Вячеслав Бахмин, диссидент: Он старался не общаться ни с кем, он чувствовал внутреннюю, конечно, вину очень сильно. И я думаю, в большой степени эта вина его и сгубила, она привела его в могилу, наверное, раньше, чем это могло случиться.

Юлий Ким, бард, зять Петра Якира: Он так вяло жил, по-моему, с утра он уже занимался поисками спиртного. То есть он выпивал каждый день, но он не был алкашом, это точно. У него не было чертей, ничего этого не было. Он тихо спивался и спился и скончался по благородной болезни цирроз печени в ноябре 1982 года, не дожив трех месяцев до шестидесятилетия всего-навсего.

Людмила Алексеева, советский диссидент: Я его не осуждала. Я осуждала тех, кто его сломал, ломал в детстве и ломал потом после ареста. Он, конечно, человек трагической судьбы.

Виктор Красин, одолжив у КГБ деньги, осуществил мечту – эмигрировал в США. Там по настоянию жены написал покаянную книгу «Суд». На последней странице – фотография чека, отправленного из США в КГБ. Красин рассчитался по долгам.

Наталья Горбаневская, советский диссидент: Юра Гендлер, который отсидел свое,  он невероятно любил Красина. Он говорит: «Какой он шанс потерял, он мог стать героем! Но не стал».

Людмила Алексеева, советский диссидент: С Красиным я уже в иммиграции виделась и потом. Он, конечно, он себе этого не простил. А когда сам себе человек не прощает, это страшнее, чем когда тебе люди не прощают. Он несчастный человек, я ему очень сочувствую.

Виктор Красин, советский диссидент: Бог, когда карает, он карает беспощадно, меня он наказал сорока годами одиночества. И когда прошли эти сорок лет, они почти уже кончились, я понимаю, что Господь был прав, за это надо… если есть надежда, что человек может как-то из этого выбраться, то карать надо беспощадно совершенно.

Вячеслав Бахмин, диссидент: Урок этого процесса и урок вот этого поведения был очень, мне кажется, грамотно воспринят во всем движении. Мы поняли две вещи: с одной стороны, давать показания любые не надо, любые показания не надо, и второе, что попытка играть с ними и попытаться их обыграть, а всегда такой соблазн есть, потому что мы же умнее, мы же все образованные. Но мы-то играем в шахматы, а они играют в любую игру, которая вот в данный момент им под руку подвернется, а если нужно, они доской по голове ударят. И в этом смысле эта игра всегда проигрышная, потому что то, что могут позволить они, вы все равно не можете себе позволить.

После смерти жены Красин вернулся доживать в Россию. Последние годы он увлечен разработкой системы, которая позволит обыгрывать на бирже – пока, впрочем, без особых успехов. Переиграть гэбистов он так никогда и не сумел – вроде бы страна другая, а они все там же.

Виктор Красин, советский диссидент: Мы живем сейчас в бесправной стране под диктатуру генералитета ГБ.

Когда не слишком мучает подагра, Красин ходит на митинги и суды по Болотному делу. Там всегда можно встретить Людмилу Алексееву. Советские диссиденты хорошо помнят, к чему ведут показательные политические процессы, но глядя на нынешних политзаключенных, оптимизма не теряют.

Людмила Алексеева, советский диссидент: Вот в неплохой стране мы живем. Ну, искореняют-искореняют, выпалывают-выпалывают приличных людей, уезжают они. Все равно остаются такие, на которых залюбуешься. Кто-то сказал: «Ужасная страна, в которой живет много хороших людей». С такими людьми, как у нас, так обращаться, как эти суки с ними обращаются, нельзя, ну нельзя. Потому что как у нас так получается, что наверх всплывает…

- А у нынешнего времени есть что-то общее с теми годами?

Владимир Лукин, уполномоченный по правам человека: Ну а как же? Консерватизм. Консерватизм полусознательный, полуэмоциональной попытки подзадержать развитие событий. «Чуть помедленнее, кони, чуть помедленнее, умоляю вас вдаль не лететь». Полетят, ничего не сделаешь.

- Примерно так же, видимо, размышляли советские лидеры, когда, допустим, организовывали процесс по делу Якира и Красина.

Владимир Лукин, уполномоченный по правам человека: Да-да, «приостановим, ребята, притормозим». Ну, и куда они притормозили?